Триптих. Одиночество в Сети - Вишневский Януш Леон (книги онлайн полностью .TXT) 📗
P.S. «Одиночество в Сети» стало для меня кокаином, впитанным прямо через слизистую, невероятным интеллектуальным и эмоциональным путешествием.
В салоне чувствуется запах мимозы, за окном смеркается, на подоконнике дрожит пламя свечей… такая всеохватная грусть сдавила меня… у меня мокрые волосы; мне нравится, когда они такие… Он сказал мне, чтобы я забыла Его, прежде чем Он станет обыденным… в углу букет подсолнухов от Него; уже умирают… Он хотел бы быть таким, как Якуб… я уже знаю, какой вкус у «Джека Дэниелса» с «Ред Буллом»… можно ли бороться за Кого-то, «несмотря ни на что»??????
29 декабря 2002 [49]
Я хочу быть как можно ближе к Нему, хочу наконец почувствовать Его и знать, что, оставаясь с Ним, сделаю счастливыми Его и себя. Я так этого боюсь. Я боюсь, что окажусь не такой, какую Он себе нарисовал в мечтах. Мы разговариваем и обмениваемся фотками, но этого мало, для того чтобы быть уверенным в чувстве. Я боюсь, что Он никогда больше не отзовется по возвращении домой. Боюсь, что Ему будет скучно в моем обществе. Боюсь, что каждый изъян в моей внешности Он заметит в течение первых пяти минут в аэропорту. А я иногда чувствую себя как та хромая жена наследника типографии: некрасивой и непривлекательной… Это время до февраля так тянется… Знаю, что не закончу читать «Одиночество в Сети» до того момента. Не хочу заканчивать… Очень боюсь…
я сейчас только на рассказе Якуба о Наталье
знаешь, хватит с меня бросаний книжкой о стену
не знаю, должна ли я все это читать, скажи, могу ли я
потому что у меня есть парень, которого я так сильно хочу любить, и при этом прекрасно знаю, что он никогда не станет расспрашивать меня, как я чувствую себя с набухающим тампоном внутри, не спросит, никогда не станет пользоваться одеколоном в зависимости от времени суток, не знаю, зачем ты все это пишешь, не затем ли, чтобы мы с тоской вглядывались в пустые экраны мониторов, вместо того чтобы спокойно смотреть телевизор рядом со спящим мужиком? счастье бывает и такое, черт бы его побрал! я знаю, я пока в начале книги, но, несмотря на твою удивительную эрудицию в отношении женщин, ты совсем не знаешь, как легко можешь уничтожить их такими текстами, не знаешь? мы будем сидеть по ночам, уйдем от мужей, парней, партнеров ради того, чтобы искать кого-то, кто так же хорошо будет знать нас.
проклятые книги, под влиянием Алхимика я изменила ему во второй раз. теперь я боюсь читать это чертово Одиночество. боюсь обнаружить, что я ищу чего-то совершенно другого, хотя бы потому, чтобы не искать потом, блуждая в страстных ладонях любовников-художников, которые
которые, сами не зная, чего они хотят, сажают в мозгу растеньице утопии о том, чего на самом деле не существует.
ты начинаешь с Берлина-Лихтенберг. точь-в-точь как я, когда вышла на перроне, чтобы найти станцию ЦОО. Для того чтобы разрушить пусть немного, но упорядоченный мир в собственной голове. Первые строчки я проглотила.
честное слово, боюсь читать дальше
ты что, на самом деле хотел этого?
Нет. Этого я не хотел.
Я никогда больше не вернусь к «Одиночеству…». Прошу прощения у всех, кому эта книга причинила боль и страдания.
Сейчас, в этом месте меня охватили страх и сомнение. Я боюсь, что все эти похвалы, умиления, восторги накличут на мою голову обвинения в зазнайстве, наглости и высокомерии. Каждый, кто знаком со мной, знает, насколько я презираю зазнайство, наглость и высокомерие. Тем больше я боюсь…
Благодаря этой книге, которая вовсе не задумывалась как книга, я получил высочайшую награду в жизни. Читающие ее люди подарили мне свое время. Нет ничего более ценного, чем время, которое нам посвящают другие. Свое собственное, только раз отпущенное им время, которое невозможно ни повернуть вспять, ни повторить. Они могли в это время делать много других прекрасных вещей, но решили посвятить его моей книге. Меня это сегодня преисполняет безграничным изумлением.
С благодарностью,
P.S. Ничто с Тобою не сравнить…
Почему постэпилог?
Потому что он существовал в моем воображении еще до Пролога. Он был там с самого первого слова «Одиночества…», которое я набрал на клавиатуре компьютера. Не было там еще ни второй главы, ни середины, ни эпилога. Но Постэпилог уже был. Я создал его в Берлине, на скамейке железнодорожной станции Лихтенберг, в полночь, 18 августа 1998 года, когда начинался день моего рождения, и на этой скамейке я ждал поезда на Франкфурт-на-Майне. Я не оставил Постэпилог в рукописи «Одиночества…», которую передал в издательства «Czarne» и «„Proszynski i S-ка“», потому что тогда мне казалось, что он этой книге не нужен. Но теперь, через два года после первого издания «Одиночества…» и после почти девяти тысяч мейлов, у меня сложилось впечатление, что тогда я ошибался…
Пятнадцать минут спустя…
ОН:Достал из кармана пиджака пачку синих банкнот. Всё, что было при нем. Одну спрятал обратно, остальные положил около пепельницы с тлеющей сигарой. Осторожно, чтобы не стряхнуть пепел, взял сигару и окунул мундштук в вино, а после глубоко затянулся. Медленно выпустил дым, поднес бокал к губам, закрыл глаза — так делают, когда целуются, — и самозабвенно смаковал. Во время поцелуя закрывают глаза, чтобы обострить другие чувства; он тоже хотел интенсивнее ощутить вкус. Хотел забрать этот вкус с собой. Навсегда. Французское каберне совиньон 1996 года. На прощание.
Выпил вино, оставив немного на дне бокала. Горящий конец сигары окунул в то, что осталось в бокале. Она погасла с шипением. Потом он прижал бокалом банкноты к столешнице, встал и молча направился к выходу.
Огромные, обитые черным бархатом двери, повинуясь инфракрасным датчикам, раздвинулись, пропустили его и закрылись за ним. Наступила тишина. Натали Коул пропала вместе со щелчком электрической защелки в дверях и теперь пела о любви только тем, кто остался в баре. Свет, тишина и холод гостиничного холла отрезвили его. Он чувствовал себя как после пробуждения, когда память еще хранит подробности сна и хочется в него поскорее вернуться. Он помнил, что ребенком ему иногда это удавалось. Он возвращался в сон, и сон продолжался.
Только это было так давно. Теперь он вернулся в мир. В совершенно другой мир. Ведь бар — это совершенно другой мир. Он вдруг понял, что каждый бар в его жизни был чем-то вроде другого мира. И действительно, в барах разыгрывались настоящие драмы, в барах ликвидировались или возрождались к жизни государства без учета интересов населявших их народов, в барах Троцкий и Ленин, пока еще не разошлись так радикально, чтобы перестать разговаривать друг с другом, за водкой, самогоном и закусками готовили Октябрьскую революцию. Именно в баре двадцатитрехлетний Гейзенберг на заляпанной горчицей салфетке доказал подвыпившим коллегам-физикам, что можно находиться в нескольких местах одновременно при условии, если это описать в квантах. Они сразу все поняли и вне себя от восторга заказали восемь бутылок божоле примёр, потому что на дворе стоял третий четверг ноября. А много лет спустя Гейзенберг за эти формулы на бумажной салфетке получил Нобелевскую премию. Принцип неопределенности, эта гениальная идея на границе физики и мистики, зафиксированная математической формулой с постоянной Планка рядом с пятном от горчицы! Он сам видел эту салфетку в Гёттингенском музее. А в парижских барах Тулуз-Лотрек рисовал тут же на заказ портреты проституток, принимая плату сначала графинчиками, а потом уж и бутылями вина. Случалось, что он истреблял гонорар за картину прежде, чем приступал к следующей. Это бар в Монтерее на тихоокеанском побережье Калифорнии, куда ежедневно в течение нескольких месяцев приходил Стейнбек и на коричневой бумаге, в которую завертывали рыбу, писал свой знаменитый роман «Консервный ряд». Это ведь в баре или в каком-то похожем месте Хемингуэй, а потом Гитлер, а также Кортасар, а еще Хласко, [50]а еще Бергман…
49
В ответе, содержащем согласие на публикацию приведенного выше фрагмента, я прочел: «24 июня 2004 года я выхожу замуж за Филипа. Все… больше не боюсь!!!!!» (Прим. авт.)
50
Хласко Марек(1934–1969) — польский прозаик, с 1958 г. — в эмиграции.
