Ноль часов - Веллер Михаил Иосифович (е книги txt) 📗
«Яркий пример такого застарелого зла — преступность. Но стоило нам вступить в прямую схватку с бандитами, разгромить их — и сделан реальный шаг к верховенству права, к диктатуре равного для всех закона.
Но ведь этого нельзя было сделать, сидя в Москве и сочиняя очередные «программы по борьбе с преступностью». Надо было принять вызов на поле противника и именно там его разгромить.
Еще одна большая проблема. Нам сегодня, как воздух, нужна большая инвентаризация страны. Мы очень плохо представляем себе, каким ресурсом сегодня владеем». (Последний тезис восходил к впечатлениям от раздачи танкера с соляркой.)
Он задумался. Избыток проблем настраивал на удручающий лад. Чтобы избежать этого, он по размышлении решил заменить их на слово «приоритеты». В самом этом слове содержалось что-то волевое, показывающее, что проблемы уже решаются.
И с новой строки вывел покрупнее:
«О наших приоритетах.
Наш приоритет — побороть собственную бедность. Надо самим себе однажды сказать: мы — богатая страна бедных людей».
Воспоминание о пенсионерах в Вытегре породило абзац:
«Возвратить им положенный долг — уже не просто социальная, но в полном смысле политическая и нравственная задача».
Бой на рынке лег в основание строк:
«Наш приоритет — защита рынка от незаконного вторжения, как чиновного, так и криминального.
Наш приоритет — это возрождение личного достоинства граждан во имя высокого национального достоинства страны.
Наш приоритет — строить внешнюю политику исходя из национальных интересов собственной страны.
Надо признать верховенство внутренних целей над внешними.
У нового поколения появился великий исторический шанс построить Россию, которую не стыдно передать своим детям».
И завершил свою мысль так:
«Объединив усилия, мы все насущные задачи решим — одну за другой».
Объединение усилий следовало как-то подчеркнуть, обосновать общностью цели, и после мучительных поисков и сомнений она была обозначена так:
«О нашей общей цели.
Если искать лозунг для моей позиции, то он очень простой.
Это достойная жизнь. Как вижу нашу жизнь и я сам, будучи русским человеком».
Желудок сегодня давал себя знать, поэтому Иванов-Седьмой отхлебнул принесенного с завтрака киселя и запил его разведенным порошковым молоком. Он углубился в видения достойной жизни, как видел ее сам, принявшие под влиянием этих напитков какие-то фольклорные образы, когда мысль его была отвлечена тяжелыми шагами по карапасной палубе.
Шаги близились, и звучали так, как могли бы звучать размеренные удары металлического или каменного груза по металлу. Так мог бы шагать Каменный Гость.
Дверь каюты отворилась, и в нее боком, пригнувшись, втиснулся огромный человек, сплошь закованный в железные латы. При рассмотрении это оказались не латы, а сплошное чугунное литье. Местами чугун позеленел от атмосферных окислов и всякой дряни и даже был кое-где засижен буро-белесыми отметками голубей.
— Здрав будь, боярин, — сказал этот человек-статуя, распрямляясь и упершись навершием чугунного шлема в потолок каюты. Голос его не гудел чугуном, как можно было бы ожидать, а прозвучал неожиданно тонко и с заметной простудной гундосостью.
— Здравия желаю, — машинально ответил Иванов-Седьмой, привставая и пятясь, и с недоверием покосился на кисель.
— Слово и дело к тебе государевы, — без предисловий приступил статуе образный гость и потрогал рукой стул. Стул развалился. — Не господская у тебя мебель. Ладно. Постоим.
— Вы… кто? — пробормотал Иванов.
— Я? — немного удивился гость. — Юрий. Князь. Долгая Рука погоняло имею. А ты, стало быть, тот дьяк, что новому князю программу пишет?
Иванов-Седьмой впервые в жизни перекрестился. Князь Юрий посмотрел по углам и также перекрестился на портрет каперанга Егорьева, висевший над книжной полочкой. Шлема он при этом, однако, не снял, и Иванов отметил, что перекрестился он двоеперстием.
— А… откуда вы знаете… про меня? — продышался он.
— Вой морские на лодье твоей сказывали. Однако дело слушай. Мне вот памятник поставили. На восемьсот лет Московы. Как я город заложил. Там, было дело, чудь жила. Но это не в счет.
— Так точно!
— Это не твоего ума дело — точно либо не точно. Князь молвит — стало быть, точно. Еще вперед сказывать станешь — удавлю.
Иванов-Седьмой взглянул на чугунную рукавицу и изъявил согласие и покорность движением век.
— Конь подо мной был. Он и ныне подо мной. Сейчас наверху ждет. С конем неладное вышло.
Князю подобает на кобыле ездить. Резвость у нее не меньше. А скакать может дольше. И нрав ровнее. В дозоре на жеребца не заржет, ворогу не выдаст. И в сече на жеребца не отвлечется. А конь может. Потому — кобыла.
А сладили коня. Меня не спросили. Смерды!.. Ладно. Конь так конь. Что делать. Конь могутный. Хотя стать тяжкая, а в бабках тонок. И в шаге неходок. Неразумен, не понимает ничего. Но ладно.
Поставили памятник. Народишко сбежался. Сняли покрывало. А народишко за животы похватался и надсмешки строит. Хер, говорят, у жеребца большой. И ятра большие. Снизу им хорошо видать.
Лучшие люди иск учинили. Пошто князеву коню такой хер и ятра? Что сие значит? Какой тут злой умысел? Кому князь хер и ятра показывает? Властным людям и граду их стольному? Мастера в застенок сволокли. Там и помер. А ночью коню хер и ятра отрезали напрочь. Поныне и нету. А того не ведают, что ежели жеребца обхолостить — кобылы из него все одно не будет. Им все едино, а мне каково? Не можно князю на мерине ездить! За что позор?!
— Негодяи! — как бы не сдержавшись, вознегодовал Иванов-Седьмой, показывая, что никак не может такого стерпеть.
— Хер тот чугунный с ятрами человек один тайно купил, что диковины собирает. На особом столе в дому его лежит, — князь развел руки, показывая размеры экспоната. — К тебе и дело: вернуть его надобно. Сделать все обратно, как должно быть. Потому не будет столу и державе ни в чем порядка, ни прибытка, ни почету, покуда конь под князем холощен, а сам князь в позоре. Меня понял?
— Так точно! — выпалил Иванов-Седьмой. — Понял! понял! — поправил он себя, вытянулся смирно, подумал и слегка, не унизительно поклонился.
