НРЗБ - Гандлевский Сергей (книги бесплатно txt) 📗
Вроде уломал я жестоковыйную даму: шантаж, как известно, последнее средство джентльмена. А с ближайшей же оказией отправил Арине письмо, где слезно просил ее, заклиная всем святым, попридержать выпуск эмигрантского собрания и не мешать делу популяризации творчества Чиграшова на родине. Ибо публикация на Западе может вызвать у власти приступ раздражения и отложить еще на годы и годы выход здешней книги; и без Арининой-де самодеятельности хлопот не оберешься, поскольку не в меру энергичная сестрица Чиграшова не так, так эдак норовит дров наломать. «А лучше, – писал я подруге молодости, – помогла бы ты мне и поделилась тем, что имеешь: ум хорошо, а два лучше». На том и порешили? Иезуит Криворотов! Мастерски удалось мне предотвратить войну из-за чиграшовского творческого наследия вроде той, что разгорелась у Толстого вокруг наследства старика Безухова. Вскоре я выпустил первую книжечку Чиграшова, потом – другую, потолще и попредставительней; словом, начал помаленьку выводить своего подопечного в люди. Но, лишенная энергичной разрядки, взаимная неприязнь враждующих кланов была загнана внутрь, приобрела хроническую форму. Отныне Татьяна Густавовна, старая дева гренадерского роста, звала Арину Вышневецкую, поджимая губы, не иначе как «пани», и заочно прониклась к эмигрантке особой женской ненавистью, горящей ровно, как синее пламя в духовке. Арина, естественно, в долгу не осталась. Я же чудом по сей день пребываю над схваткой и, как гласит поговорка, сосу, ласковый теля, двух маток.
Двурушничество мое вскоре всплыло наружу, но менять что-либо было уже поздно. За мной, беспринципным, с тех пор окончательно утвердилась репутация двуснастного – на здоровье: «и волки сыты, и целки целы», как говаривал знакомец моей напрасной молодости. Своего я, пусть и ценой собственного доброго имени, добился: Татьяна Густавовна перестала мешаться под ногами, а Арина… Кто действительно помог, так это она, исхлопотав мне впоследствии очень ощутимый грант в одном из зарубежных благотворительных фондов.
Всем бы ты была хороша, свет мой Арина, не печатай ты периодически где попало, и в столичных, и в провинциальных изданиях, гнусную бабью эссеистику – «наш поэт ворошит былое (ворожит над былым?), имея в виду взгляд Другого и эта Инакость» и тэ дэ… Мне этот слог как серпом по яйцам. А тетка она добрая, спору нет. В годы бескормицы раз в два-три месяца приходили по почте повестки с предложением явиться на окраинный хладокомбинат, где и выдавали мне по предъявлению паспорта прямоугольную глыбу льда в картоне, битком набитую намертво вмерзшими в североамериканский лед куриными окорочками.
Но почтовой курятиной и литературоведческими шашнями по переписке контакты наши, как показало время, не ограничились.
Все семейство – Лариса, Варя, Яшка-пекинес и я – были уже в дверях, чтобы ехать на дачу, когда, как с того света, позвонил и представился Лео Вышневецки. Не мешкая с ответом ни минуты, он охотно откликнулся на мое последовавшее за кратким телефонным знакомством вялое предложение присоединиться к дачникам, погрузиться, так сказать, в самую гущу здешней жизни. И внезапность появления, и легкость на подъем были совершенно Аринины.
Та еще была картина: убогое дачное поселение, щитовые домики, жидкая смородина, за каждым забором – огородники в одежонке из-под пятницы суббота, все больше кверху задницей над худосочными грядками… А по единственной улице, заляпанной расейскими лужами, шествует под перекрестным обстрелом недоумевающих туземных глаз настоящий гладкий американец – косая сажень в плечах, со спортивной сумкой, в которой угадывались очертания то ли теннисной ракетки, то ли бейсбольной биты. Шагает, похохатывает, пугает дачную тишину американским дребезжаньем ломаной русской речи.
Судя по всему, загадочная родина предков не обманула ожиданий заморского гостя и пришлась ему по душе, кабы только не странное местное обыкновение ходить по нужде в смрадное очко над выгребной ямой и – «как это по-русски?» – komary . Когда Лео не находил слов, он смеялся во всю американскую белозубую пасть и щелкал в воздухе пальцами, как над пуделем, в надежде вызволить из пустоты нужное слово. Нужное слово не вызволялось, Лео смеялся еще пуще. Все радовало чужака.
– Смешно: у нас одно имя, – заметил он мне весело среди прочего.
Со сложным чувством я выглядывал фамильную криворотовскую загогулину в ушной раковине молодого весельчака, но тщетно (происхождение, да и вообще существование Лео все эти годы обходилось молчанием по обе стороны от Атлантики, если не считать Арининой рождественской открытки черт-те какой давности: «У меня родился сын Лео. Постараюсь вырастить из него настоящего американца»). Аринины старания, похоже, увенчались успехом. А я «глядел нельзя прилежней», но голос крови молчал. Ничего родственного не усмотрел я в великовозрастном интуристе. Безошибочно узнавалась одна утрированная до брутальности Арина, точно она, производя ребенка на свет, обошлась без постороннего участия вовсе.
Принужденный пикник наш затянулся часа на три, шашлык Ларисы-неумехи, как и ожидалось, оказался малосъедобным, скудные общие темы для разговора иссякли, дочь назло нам с Ларисой так и не промолвила ни слова по-английски, даром что ее уроки языка влетают нам в копеечку. В придачу зарядил дождик. Принудительное безделье уже начинало бесить меня, когда на помощь пришла не на шутку разыгравшаяся у Вышневецки-младшего аллергия на komary . Гражданин сверхдержавы разом посерьезнел, собрал свои бебихи и засобирался в город, где у него было какое-то спасительное заграничное противоядие от зуда. А когда лекарство возымеет действие, сообщил нам Лео с важностью, у него еще запланирована на сегодня игра в баскетбол в посольском спортзале, ОК? Конечно, ОК, Лео, как у тебя все славно срастается!
А через неделю он улетал восвояси, увозя с собой на просмотр Арине очередной вариант моих комментариев к Чиграшову и купленную на развале в Измайлово мазню с тучками, церковкой и речной излучиной, над которой толпятся жидколягие березки. «Fare thee well, безотцовщина, and if for ever, still for ever, fare thee well…»
Однако вернемся к нашим баранам («болванам», как незамедлительно скаламбурил бы покойный объект моих штудий, не упускавший случая блеснуть мизантропией). Сроки поджимают: в сентябре текущего года намечается целая серия довольно громоздких и трудоемких мероприятий в связи с тридцатилетней годовщиной со дня смерти Виктора Чиграшова. Предполагается конференция в Москве, торжественный вечер («площадка» подыскивается), открытие мемориальной доски на Чистых прудах и, не в последнюю очередь, выход в свет первого респектабельного собрания стихотворений свежеканонизированного классика. Составление и комментарии Л.В. Криворотова. Вступительная статья, разумеется, его же кисти.
По совпадению нынешний год знаменателен и для вашего покорного слуги: пятидесятилетний юбилей как-никак. Кап-кап-кап – исподволь набежал «полтинник», и сделался я старше Чиграшова к моменту его смерти аж на целых тринадцать лет. Его нынешние ровесники в моих глазах сейчас – сущие мальчишки… Вот тебе и патриарх, и учитель, и кумир молодости! По моим теперешним понятиям, аккуратная его смерть в хрестоматийные тридцать семь – некоторый перебор, даже моветон: можно было бы и сломать романтический строй. Но о вкусах не спорят. В ту пору и под свежим впечатлением вся эта мистика чисел воспринималась, само собою, как сильный довод в пользу Чиграшова; легендарный возраст ухода из жизни служил доказательством безусловной правоты и метафизической победы. Дело прошлое. Но пресловутый том обещает стать вехой и моей литературной карьеры, – подозреваю, что кульминацией. Вероятно, поэтому я так тяну с завершением почетного труда и действую своей нарочитой волокитой на нервы Татьяне Густавовне: боюсь пустоты, которая с неизбежностью наступит, когда шатры и балаганы предстоящей ярмарки тщеславия, приуроченной к круглой чиграшовской дате и выходу книги, свернут, упакуют и побросают на подводы. Тошнехонько и колко, чует мое сердце, будет мне какое-то время почивать на лаврах, пока не найду я себе новых цацок для убийства времени. Хотя убивать-то, если рассудить здраво, осталось уже всего-ничего: ишь, с какой скоростью прибывают в домашней аптечке капли, свечи и пилюли. Того гляди, направлю я подагрические стопы в края, «где с воробьем Катулл и с ласточкой Державин». И Чиграшов с кактусами. Как-то примут небожители меня, компания ли я им?
