Белая ночь - Азольский Анатолий (читаем книги онлайн бесплатно полностью .txt) 📗
Тогда, в кабинете, Алабин наугад взял один из документов, что в конверте майора, и «мокнутия» сразу подсказали ему: фальшивка. Была возможность изучить все справки и фальшивки странного майора. Предшественник Алабина использовал метод, не очень-то украшавший службу, зато чрезвычайно эффективный. Когда жалобщик или домогатель начинал предъявлять сомнительные справки, Алабин ногою давил на кнопку звонка под столом, приводя в боевую готовность секретаря и все машбюро. Тут же звонил телефон, якобы от генерала, и Алабин, как бы спеша по вызову начальства, «случайно» прихватывал вместе с грудой личных дел и подозрительные документы. Натасканные машинистки немедленно снимали копии, изучали печати и подписи, лупами целясь на подчистки. Успевали, бывало, дозваниваться до тех, кто знал оставленного в кабинете офицера. Алабин же, возвращаясь, изображал взбучку от генерала, растерянно искал на столе будто забытые им документы, пока не находил их в побывавшей у генерала груде личных дел, но, естественно, тому не представленных. Разговор возобновлялся, а затем назначалась дата повторного приема.
К такому способу Алабин прибегал редко, но прибегал и готов был использовать его, когда увидел «мокнутия». Нога уже нависла над кнопкой — и тут же отдернулась.
Что и говорить, странный человек этот майор Савкин, но еще страннее подозревать его в чем-то преступном. Перед Алабиным сидел — свободно, чуть расслабленно — настоящий воин, мужчина, умеющий правоту свою доказывать не только словом.
Видевший смерть и побеждавший ее. Человек, нравящийся тем, кто равен ему в отваге и честности. Этому майору Алабин тоже понравился, потому и пригласил он его к себе, указав адрес и время — сегодня, в восемь тридцать вечера. Одно ясно: содержимое конверта майора Савкина не имеет никакого отношения к человеку в его кабинете!
Уже три года дочь отрабатывала беглость пальцев, прививая Алабину музыкальное чутье, и, восстанавливая в памяти мелодию вчерашней речи, полковник пришел к выводу: майор говорил, сомнений нет, на русском родном языке, испытавшим многолетнее влияние чужой, иноземной среды.
И что самое интригующее: такую русскую речь он уже слышал. Из чьих уст?..
Он раскрыл записную книжку. Антипов, Агальцов, Аристов, Акулинич… Бураков, Бабичев… Вавилов… Гусев, Гостев, Гастилович… Какой милый человек!…Гирголов… Евстафьев, почти заика…
13
Ленинград привел Коваля в тихое бешенство. Кто такой майор Савкин Яков Григорьевич — он узнал, опросив сослуживцев того, обзвонив тех, кто соприкасался с прохиндеем. С 1932 года сей Савкин в армии — но так и не разоблачен. Шестнадцать полных лет выстилали ковровую дорожку негодяю, мерзавцу, вели его по ней, ни разу не разоблачив! Военного образования нет — а майор! Ни дня на фронте — а орденов больше, чем у иного окопника. То в тылу на укомплектовании, то в госпитале. Ни на одной должности больше трех месяцев не задерживался, почти всюду — исполняющий обязанности, еще и неизвестно кем присланный: то записку от какого-то генерала представит, то телефонный звонок организует. Неуловимый и неистребимый лгун, жулик, аферист. Один эпизод чего стоит: на часок заехал к командиру фронтовой дивизии, преподнес ему полковничью папаху, угодил, потому что в 1943 году армия переодевалась, погоны и прочее, кое-чего нехватало, и за папаху — орденом Отечественной войны 2-й степени удостоен был взяточник. Семь месяцев болтался в Казани и Ташкенте, долечивал триппер, за что имеет медали и за Москву, и за Ленинград.
Дважды уличался в растрате — и столько же раз сухоньким выходил из воды. Квартиры в Москве, Таллине и в Риге, недавно провернул аферу с полковым бензином, на всю жизнь обеспечил себя, но и этого показалось мало, на пенсию польстился, попер за нею, потому что знал: везде найдется жулик, который поспособствует, замолвит словечко. Артист оригинального жанра! Поразительное искусство общения с незнакомыми людьми, кого угодно мог обольстить. А органы бездействовали, за что и поплатились. С офицеров, которые с Савкиным пили, — что с них возьмешь? А генералы, заверявшие филькины грамоты, живы и при власти, к ним не подступишься.
Почти трое суток жил Савкин в Ленинграде — где жил, у кого? У каких женщин?
Или — и здесь квартира на подставное лицо? (Пощипывала, неизвестно на кого, досада: щедрым человеком был Яков Григорьевич, в голодные годы то мешок картошки кому подбросит, то пуд мяса, килограммчик сахара… Детей любил, негодяй!)
И сколько таких, как Савкин, в Вооруженных Силах? Уму непостижимо.
Ни один таксист не признался в том, что подбрасывал на Выборгскую сторону майора с больным или полупьяным спутником. Вскрыли повторно труп Савкина, первоначальный диагноз патологоанатомов подтвердился. Возможно, экспертная оценка неточна, неверна, потому что — белые ночи, разброд в мыслях, в психике; у Коваля возникли боли в грудной клетке, чего с ним не случалось давно уже.
Здесь же, в Ленинграде, Коваль допросил проводницу вагона «Красной стрелы», доставившей лжемайора в Москву, и та пустила слезу, вспоминая, как прощались на перроне девушка и майор, как расставались, будто на долгие годы два навек полюбивших друг друга человека, как не могли разорвать объятья, как всю ночь издерганный расставанием майор курил беспрестанно, а когда проводница стала утешать его, сказал: «Вот уж никогда не подумал бы, где оно, это мужское счастье…» Ну, а как описать девушку, — проводница не может: темно ведь все-таки… «А кто она повашему?» — «Да потаскушка, это уж точно, честная девушка такого видного мужика не заполучит…»
Покойника позволили захоронить на Серафимовском кладбище. Из Эстонии приехали сослуживцы и вольнонаемные, официантки, уборщицы — все из скромного гарнизона. Никому из них не известный Коваль скорбно плелся в весьма немалолюдной толпе, слыша удивительные признания. Широкой души был человек по фамилии Савкин! Брал в долг без отдачи, но и ссужал, не требуя возврата. Тонну бензина, которым будто бы обогатился, загнал-то по дешевке, половину пропил с офицерами, другую часть отдал вдове умершего сослуживца, не преминув, однако, переспать с нею.
Какой-то кривляющийся человек, рожи корчил всем. Вызвался быть Дедом Морозом на новогоднем вечере! Нет, таким не место в Вооруженных Силах! Такие легко становятся добычею иностранных разведок. Но вот что интересно: во всех своих махинациях Савкин забывал об осторожности, зато лжемайор каждый шажочек по земле вымерял. Какого черта, кстати, умирающего Савкина он привез в больницу, а не вызвал «Скорую»? А потому, что умирал Савкина при свидетелях, в чьей-то квартире, а шпион не хотел обнаруживать связи свои с преступными элементами!
Произнесли речи, грохнули винтовочные залпы, комья земли полетели на крышку гроба, лопаты докончили акт погребения.
Когда-то старшего лейтенанта Коваля сурово наказали, по делу, но беспристрастно. «Виноват, исправлюсь…» — вышептали тогда губы Коваля.
Сейчас — промолвил то же, хотя никакого начальства на похоронах нет.
Был человек — и не стало человека, майора Савкина.
Но сцена не опустела.
14
Полковник Алабин, продолжая изучение своей записной книжки, перебрал всех занесенных туда под литерой "Ж". Таковых оказалось немного. Над страничками витали воспоминания, отнюдь не радостные — умер Николай Иванович Зайцев, преподаватель финансового права в академии, пропал Виктор Зинченко. Пять Ивановых говорили, изобличая в себе костромское, горьковское и могилевское происхождение… Ивенко, — сыплет горохом… Ивин, — полковая труба, все слова будто закованы в медь…
Игнатьев! Бывший военный агент (атташе) царского правительства, до 1937 года проживал во Франции, затем вернулся в родную державу, патронирует суворовские училища, автор недавно вышедшей книги «Пятьдесят лет в строю». Он!
Книга как раз предлог для встречи. Сговорились по телефону, Алабин заехал домой переодеться и налегке, с книгой под мышкой, появился у Игнатьева. Тот написал на ней что-то витиеватое, дарственная надпись напоминала — пространностью — реляцию о победе, но Алабин не столько смотрел, сколько слушал — и хозяина дома, и гостя его, тоже бывшего парижанина, искусствоведа, ныне консультанта музея на Волхонке. Слушал и наслаждался неправильностями, зависанием короткого невнятного гласного после смысловых слов, на которых держалась фраза.
