Родичи - Липскеров Дмитрий Михайлович (чтение книг .TXT) 📗
Белый арктический медведь приготовился к смерти, ощутил ее прикосновение к потрескавшемуся носу и обгадился…
Захлопали крыльями какие-то птицы. Он приоткрыл один глаз и различил общипанную, словно у курицы, шею, которая была красной и увенчивалась уродливой головой с горбатым клювом. Птица беззастенчиво ткнула медведя прямо в зад, вырвав из шкуры клок.
Ему не было больно, но одурманенный жарою мозг полыхнул от унижения. Исполин представил, что было бы с чайкой, если бы та посмела совершить такое действие. Адреналин вновь смешался с кровью, но обессиленный зверь сумел лишь вяло приподнять лапу. Птица не испугалась, но на всякий случай отлетела метра на два и смотрела на будущую жертву, изредка переглатывая своим огромным кадыком. Она знала, что самое главное в жизни – терпение. Птице было сто лет, и она собиралась прожить еще двести. В такой длинной жизни спешить было некуда, а потому и терпения имелось вдоволь.
А белый медведь понимал, что, как только он заснет, его начнут есть.
Вот странность какая, думал он. Раньше сам ел, а теперь меня…
Далее мысль не продлилась, и он лежал, не шевелясь и не думая совсем, что позволило птице неторопливо, бочком подпрыгнуть к туше.
Теперь она клюнула смелее и достала до плоти, отщипнув кусочек.
Эко дело, подумала птица. Пахнет вараном, а мясо совершенно другое! Но падальщику было все равно, чем насыщать свой безобразный организм, а потому клюв вновь погрузился в кровоточащую плоть.
Медведь не чувствовал боли, он лежал с закрытыми глазами и еще надеялся, что все, что с ним происходит, – все сон. А каждый сон когда-нибудь кончается. Он непременно проснется и нырнет в полынью, а тюлений хвост, пожалуй, оставит песцу, который сопровождает его уже вторую зиму.
Сознание было настолько мутным, что на миг медведю показалось, что это песец жрет его плоть! Это было выше его понимания. Тот, который две зимы кормился его подачками, теперь сам поедает своего кормильца! Этого он вынести не мог! Собрав все силы воедино, крайним усилием воли, чувствуя свое огромное сердце бьющимся, белый медведь поднялся на лапы…
Птица отпрыгнула лишь на метр. Ей приходилось видеть множество агоний, а потому ее крохотное сердечко совсем не волновалось. Но то, что произошло дальше, даже ей видеть не случалось.
Оттолкнувшись, медведь поднялся на дыбы, заревел так, что солнце чуть было не сорвалось с неба, повернулся на девяносто градусов и всей своей тонной рухнул на предателя-песца с трехметровой высоты.
Каково было удивление падальщика, когда на него обвалилась такая махина. Птица успела лишь хлопнуть крылом, подумала, что умирает молодой, даже яйца не снесла, и тотчас оказалась на том свете, если таковой существует для падальщиков.
Ярость медведя была бескрайней, так что он в одно мгновение разодрал песца и сожрал без остатка…
Затем опять улегся в песок и теперь был готов умирать вновь…
Лежал и ждал прихода смерти…
А она не приходила…
Удивительно, но ему вдруг стало легче.
Наверное, так всегда бывает перед самым концом – облегчение.
Она не приходила…
Желудок принялся переваривать мясо падальщика, а птичья кровь умерила жажду. Через пятнадцать минут медведь разлепил глаза, высунул язык, с которого капнуло. Еще через полчаса сознание зверя очистилось, он огляделся и по валяющимся вокруг перьям понял, что поймал и съел какую-то птицу.
А где же песец?
А песец ищет его, наверное, потявкивает от холода…
Без него погибнет.
Медведь поднялся на лапы и пошел по своему следу туда, где оставил мертвого варана. Теперь он знал, что съест вонючее мясо и выживет.
Он давился, но ел, понимая, что сладковатое мясо – спасение. Оглянулся
– несколько падальщиков братьями-близнецами расселись поодаль и ждали, пока этот незнакомец насытится и даст другим приступить к лакомству.
Но медведь насыщался не торопясь. Прошло часа три, прежде чем он оторвался от самой большой в мире ящерицы и, облизывая пасть, лег неподалеку от недоеденной туши. Его желудок был полон, и даже кожа чесалась от пота несильно. Для порядка он пару раз рыкнул, отгоняя птиц от недоеденного варана, а затем заснул…
Проснулся медведь ночью, и – о чудо! – дул холодный ветер, высушивая его кожу, так что он даже пару раз прыгнул, проверяя восстановившиеся силы. Только песок немного мешал, попадая в глаза и вызывая слезы.
«Ночь!» – понял медведь. Ночь может спасти его. Надо жить ночью, а днем отыскивать убежище и спать. Его мозг не был способен думать о том, почему и как он попал в пустыню, а самое главное – для чего. Медведь просто трусил по кромке бархана и глядел на огромную луну.
Затем он различил чью-то тень, метнувшуюся в сторону, покрутил носом, стараясь отыскать запах, но ветер дул от него, и в носу ничего не оказалось. Ни молекулы единой.
«Кто бы это мог быть?» – подумал медведь.
Он более не боялся, не затаивался, считая себя самым большим и могучим зверем на земле. Он легко галопировал с бархана на бархан, и лишь похрустывание песка напоминало ему о снеге…
Утро поджидало его коварное.
Когда солнце только вышло, не изливая пока на пустыню той смертельной жары, медведь решил поискать себе лежбище и вскоре набрел на таковое. Громадный карниз спрессованного песка нависал с верхушки бархана, отбрасывая приличную тень. Здесь он решил отоспаться до вечера, а потом изловить какую-нибудь живность, а потом…
Сон сморил его тотчас, но медведь сумел проспать лишь несколько минут, как почувствовал, что по носу его что-то передвигается. Он инстинктивно щелкнул челюстями и пососал пойманное насекомое, пытаясь определить, съедобная тварь или лучше выплюнуть.
Пока он размышлял на эту тему, скорпион, попавший в столь необычную для себя среду, воспользовался своим жалом и воткнул его в нежную десну, впрыснув весь яд, накопленный с предыдущего укуса, под медвежий клык.
Медведь взвизгнул по-собачьи, вскочил и мотнул головой так, что скорпион, выскочивший из пасти, пролетел, словно камень из пращи, добрых сто метров, но приземлился в полном здравии, побежал куда-то по своим делам, твердо зная, что он победитель, что даже самое большое теплокровное вскоре издохнет от действия смертельного яда.
На медведя было больно смотреть. Тонна мяса крутилась волчком, ввинчиваясь в песок. Место укуса мгновенно распухло, заполнив всю пасть, так что воздух с трудом достигал легких, а на выдохе превращался в свист. Сосуды в глазах лопались, и кровавые белки вращались с неистовой скоростью, как пинг-понговские мячики, закрученные умелым спортсменом.
Животное испытывало такую боль, на какую только была способна его нервная система.
И опять поглядеть на мучение чужака собрались падальщики. Они подлетали не торопясь, словно и не на трапезу вовсе, а так, пообщаться между собой о чем-то незначительном. Их кадыки на красных шеях, словно поплавки, дразнимые поклевкой, ходили вверх-вниз, а сквозь приоткрытые клювы доносилось клокотание.
А он все отчаянно мучился, ввинтившись в песок почти по брюхо. Боль вошла в каждую клетку его тела, постепенно парализуя мышцы, добираясь кипящей волной до головы. Он уже лежал недвижимый, только почему-то сознание еще металось в черепной коробке, не желая вылезать сквозь ухо, вероятно, забитое песком.
– Крррррр… – пели радость падальщики.
– Крррррр… – дополняли многоголосье вновь прибывшие.
Пометавшись, сознание нашло другое ухо, свободное от песка, и вылетело вон. Впрочем, оно не стало улетать далеко, а пристроилось здесь же, на небольшом камушке.
Казалось, настал последний час медвежьей жизни. Падальщики в слаженном порыве решили, что пора приступить к обеденней трапезе, и, обгоняя друг друга, бросились к недвижной туше.
Но сознание, помахивая невидимыми крылышками, взлетело, покружилось над своим хозяином, к жирным бокам которого пристраивались едоки, а потом уселось на карниз прессованного песка, который не замедлил обвалиться, погребая под собой медведя и свору падальщиков…
