Страна смеха - Кэрролл Джонатан (читать книгу онлайн бесплатно без TXT) 📗

— Трусы?! Ну, мама… — Я зажал микрофон ладонью и взглянул на Саксони. — Мама интересуется, получил ли я трусы, которые она послала мне из «Блумингдейла».

Сакс тут же посмотрела на трусики у себя в руках, потом на меня. Мы дружно покатились со смеху, и я постарался закруглиться с разговором как можно скорее.

Следующие несколько недель мы больше и больше времени проводили вместе. Сходили в театр в Нью-Хейвене, однажды вечером съездили поужинать в Стёрбридж-Виллидж, переждали грозу с градом в коттеджике моей матери на род-айлендском побережье.

И вот однажды она робко спросила, нельзя ли ей съездить в Гален.

— Да, но только если обещаешь взять меня с собой.

Часть вторая

Глава 1

— Саксони, ты не сможешь взять все эти чемоданы! Мы что, по-твоему, Дикий Запад осваивать собрались?

Чтобы довершить коллекцию, не хватало лишь древнего пароходного кофра. Здесь была желто-красная плетеная корзина, потрепанный рюкзак, толстый, чуть не лопающийся, как сарделька, и коричневый кожаный саквояж с латунными замками и уголками. Плюс несколько одежек прямиком из химчистки, в пластиковых пакетах и на железных вешалках.

Бросив на меня сердитый взгляд, она обошла пикап сзади, распахнула дверцу и засунула первую из своих вещей.

— Не доводи меня, Томас, ладно? У меня и так сегодня паршивый день. Только не доводи меня.

Я похлопал пальцами по баранке, глянул в зеркало заднего вида на свою новую стрижку и прикинул, стоит ли начинать бой. Целую неделю я твердил ей, что в эту поездку нужно брать как можно меньше вещей. Так как после моего нью-йоркского визита мы были вместе почти каждый день, я уверился, что у нее примерно три рубашки, два платья и белый халатик, напоминавший крестьянские обноски. В какой-то момент я хотел купить ей индийское платье, которым она восхищалась в витрине, но она не позволила, несмотря на мои настояния.

— Не сейчас, — сказала она, и я мог лишь предполагать, что это означало.

Так что же она напихала в эти сумки? Мне представился новый кошмар — бакалейные товары и плитка. Всю дорогу в Гален она собирается готовить! Банановый хлеб… кэрри… яблочный чай…

— И все-таки что у тебя в этих баулах, Сакс?

— Нечего на меня орать!

Посмотрев на нее в зеркальце, я увидел, что она стоит, уперев руки в бедра. Мне подумалось, как хороши эти бедра без одежды.

— Ладно, извини. Но почему все-таки столько всего?

Послышался хруст гравия, и вот она уже стоит у моей двери. Я посмотрел на нее, но она была занята развязыванием тесемок на корзине.

— Вот взгляни.

Там были рукописные заметки, журнальные вырезки, чистые желтые блокноты, желтые карандаши и ее любимые розовые ластики.

— Это моя рабочая сумка. Можно мне ее взять?

— Сакс…

— В рюкзаке вся моя одежда…

— Слушай, я же не говорю…

— А в саквояже несколько кукол, над которыми я сейчас работаю. — Она улыбнулась и щелкнула замками. — К этому ты должен привыкнуть, Томас: когда я куда-нибудь еду, я всегда беру с собой всю мою жизнь, словно отправляюсь навсегда.

— Да, в последний путь.

— Ах, как смешно. Какой ты умный!

Июньская церемония выпуска состоялась несколькими днями раньше, так что в кампусе было по-летнему зелено и тихо, и даже немного грустно. Школы без учеников всегда мне кажутся странно зловещими. Классы слишком чистые, полы слишком натерты. Когда звонит телефон, эхо разносится по всему зданию, и только звонков через восемь-девять кто-нибудь соблаговолит ответить или на другом конце поймут, что никого нет, и повесят трубку. Мы миновали огромный бук, мое любимое дерево, и я понял, что теперь уже долго не посижу под ним.

Саксони включила радио.

— Грустно уезжать, Томас?

Звучал последний куплет «Hey, Jude», и мне вспомнилась девушка, с которой мы встречались в Нантакете в шестидесятых, когда эта песня только появилась.

— Грустно? Да, немного. Но в то же время я рад. Время идет, и вдруг замечаешь, что говоришь и двигаешься будто в трансе. В этом году я проходил «Гекльберри Финна» четвертый раз, с очередными оболтусами. Да, конечно, книга великая, но еще чуть-чуть — и читать я бы уже просто не смог. Талдычил бы одно и то же на автопилоте. В таких уроках ничего хорошего.

Мы дослушали песню до конца. Наверное, по радио передавали ретроспективу «Битлз», так как следующей зазвучала «Strawberry Fields Forever». Я вырулил на автостраду.

Саксони сняла у меня с рукава нитку:

— Тебе никогда не хотелось быть актером?

— Актером?! Нет, после отца, боже упаси!

— Помню, когда я увидела «Новичков», то была без ума от Стивена Эбби.

Я фыркнул, но ничего не сказал. Кто в мире не обожал моего отца?

— Не смейся — я серьезно! — В ее голосе сквозило, можно сказать, негодование. — Я тогда впервые попала в больницу, и родители принесли мне маленький портативный телевизор. Очень четко помню весь фильм. Программа «Миллионное кино» крутила одну и ту же старую картину каждый день в течение недели, и я ни разу не пропустила ни «Новичков», ни «Янки Дудль денди».

— «Янки Дудль денди»?

— Да, с Джеймсом Кэгни [22]. Когда лежала в больнице, я была без ума от обоих — от Джеймса Кэгни и твоего отца.

— И как долго ты там лежала?

— В больнице? Первый раз четыре месяца, а второй — два.

— И что они с тобой делали — пересадку кожи и все такое?

Саксони не ответила. Я взглянул на нее, но ее лицо ничего не выражало. Совать свой нос куда не просят я не собирался, и поскольку молчание длилось, мне захотелось извиниться, но я не стал.

Над холмами впереди назревала серьезная гроза, и мы въехали под нависающую пелену дымчато-жемчужных облаков. Взглянув в зеркало заднего вида, я заметил, что там, откуда мы приехали, по-прежнему сияет солнце. Большинство оставшихся там не подозревали, что ждет их к вечеру.

— А когда ты разочаровалась в моем отце?

— Томас, тебе действительно хочется узнать о том, как я лежала в больнице? Я никогда не любила рассказывать об этом, но если хочешь, расскажу.

В ее голосе слышалась такая убежденность, что я не знал, что и ответить.

— Первый раз было ужасно. Меня вымачивали в этих ваннах, чтобы старая кожа сошла и начала расти новая. Помню, там за мной ухаживала одна тупая медсестра по имени миссис Расмуссен, она всегда говорила со мной, как со слабоумной. Остальное — смазано, помню только, что всего боялась и все ненавидела. Наверно, я многое заставила себя забыть. Во второй раз была сплошная физиотерапия, и все обращались со мной гораздо лучше. Наверное, потому что знали, что я снова буду ходить. Тогда я открыла, что люди относятся к тебе гораздо более… не знаю, по-человечески, что ли, когда знают, что ты выздоровеешь.

Желтая молния змеей скользнула на фоне туч, за ней последовал резкий раскат грома, из тех, от каких невольно подскакиваешь. По радио слышался практически один треск, и я выключил приемник. Начали падать крупные бусины дождя, но я до последнего момента не включал дворники. Окно с моей стороны было открыто, и я ощущал, как жара спадает и воздух становится свежее. Мне представилась маленькая Саксони Гарднер, сидящая на больничной койке, словно аршин проглотила, со своими детским ножками, перебинтованными сверху донизу. Картина была такой грустной и трогательной, что я улыбнулся. Будь у меня такая дочка, я бы с головой завалил ее книжками и игрушками.

— А каково это — быть сыном Стивена Эбби?

Я глубоко вздохнул, чтобы на минуту ее отвлечь. За то время, что мы были вместе, она задавала мне мало вопросов о семье, и я был чертовски благодарен ей за это.

— Моя мама звала его Панч. Иногда он уходил со съемок в середине дня, брал нас и вез куда-нибудь — на пляж или на «Ноттс-берри-фарм» [23]. Он суетился, покупал нам всякие хот-доги и кока-колу и спрашивал, разве, мол, это не лучшее время в нашей жизни. По-всякому с ума сходил, но нам это нравилось. Если он уж слишком безумствовал, мама говорила: «Спокойнее, Панч», — и я ненавидел ее за это. Отец всегда должен был быть душой компании, но поскольку мы так редко его видели, то все не могли насытиться.