Конечная станция - Гордимер Надин (электронные книги без регистрации TXT) 📗

Надин Гордимер

Конечная станция

«Даже кошка зарывает свои нечистоты, я же все мое ношу с собой». Сколько раз за те несколько недель, что она пробыла дома после больницы, ее подмывало произнести это вслух! Ей было трудно представить его реакцию. Неужели они дойдут до того, что станут острить на эту тему? Единственный раз, когда в их разговоре возникло это приспособление, случился несколько лет назад, задолго до ее болезни. Как-то утром, когда они по обыкновению нежились в постели, обмениваясь газетами, ее внимание привлекла заметка о безработице и проституции среди подростков.

– Боже! – воскликнула она. – Эти олухи из органов социальной защиты не нашли для девочки лучшей работы, как на фабрике по изготовлению резиновых мешочков для тех, кому вырезали желудок, – неудивительно, что бедняжка предпочла панель!

В памяти всплывали все новые подробности давнего разговора. Речь зашла о неизбежных спутниках индустриализации – унынии и скуке. Ранние марксисты называли это отчуждением работника от труда и утверждали, что оно исчезнет с переходом средств производства в руки рабочих. Но на заводах Советского Союза и Китая (в свое время они вместе посетили Пекин) труд так же однообразен, как на Западе. Китайским рабочим хотя бы дважды в день предоставляют десятиминутные перерывы на занятия ритмической гимнастикой.

– Ты бы пожертвовала ради этого чашкой чаю?

Резиновый мешочек, который носят на специальном поясе и который отпугнул юную проститутку, был так же далек от них, беззаботно подтрунивавших друг над другом воскресным утром, как жизнь любого пролетария.

И вот ей самой подвесили такой мешочек, надежно закамуфлировав одеждой. Она перешла в отдельную спальню; он понял все без слов. В больнице ее научили пользоваться этой штукой. Это оказалось сугубо интимным делом, гораздо более интимным, чем отправление естественных потребностей – занятие, общее для них обоих. Теперь же она осталась одна со своими нечистотами.

Врачи заверяли, что со временем приспособление уберут. Один назначил срок – шесть недель, другой – самое большее три месяца. По истечении шести недель или трех месяцев нормальные функции ее организма восстановятся. Открытая рана внутри нее будет зашита. Она снова станет единым целым, как после капитального ремонта. Сможет и дальше преподавать в музыкальной школе. При желании она могла бы вернуться на работу уже сейчас – почему бы нет? Главное – не переутомляться. Но у нее не было ни малейшего желания это делать. Ей приходилось выслушивать бесконечные рассказы сочувственно настроенных друзей о том, как замечательно другие (в том числе член британской королевской семьи) справляются с подобной ситуацией – практически живут полноценной жизнью. Она затыкала им рот при помощи красивой лжи: в моем случае это продлится всего шесть недель, от силы шесть месяцев; мне нет необходимости приспосабливаться. Он приобрел для нее два изумительных восточных халата – выбрал сам, не забыв ее стиль, ее любимые цвета. Удовольствие было так велико, что она не сразу догадалась: он сделал это затем, чтобы скрыть эту штуковину. Когда она представала перед гостями то в одном, то в другом халате, все приходили в восторг. Из-за цветущего вида ее называли симулянткой. Он поддакивал: действительно, она на редкость быстро прогрессирует.

У них состоялся разговор. Они и прежде говорили на эту тему, но на уровне абстракции. Детский заговор, братство на крови, элемент нескончаемой любовной риторики: «Ты меня любишь? Ты всегда меня будешь любить? Если одного из нас постигнет неизлечимая болезнь, другой не даст ему долго мучиться, правда?» Но когда такое случается в реальной жизни… Такого никогда не случается! Кто возьмется определить «неизлечимую болезнь»? Где гарантия, что нынешние мучения необратимы, нет смысла продлевать агонию? Этой двадцать лет назад удалили грудь, а она каждую неделю ездит на скачки. Тот перенес операцию на предстательной железе – и вот, пожалуйста, на пару с третьей женой хлещет джин с тоником на дружеском коктейле!

Но перед тем, как лечь в больницу на операцию с целью обследования, она нашла время и место удостовериться в нерушимости клятв: «Если все обернется плохо, очень плохо… обещаешь помочь мне прекратить страдания? Я бы сделала это для тебя». Они лежали рядом в темноте спальни. Он словно язык проглотил – только и смог, что энергично мотнуть головой, больно ударив ее подбородком. Они скрепили договор объятиями.

После операции она обнаружила выходящую из ее тела трубку. Они больше не говорили о тяжелых вещах – исключительно о выздоровлении. Рана, которая, в отличие от других ран, не хотела заживать, была как запретная любовь, способная взорвать налаженный быт, если бы ее открыто признали. Встретившись взглядами, они спешили улыбнуться. И все-таки это было невыносимо. Без лжи не обойтись. Ложь плелась, словно кружево, изо дня в день, в виде планов, которые они, глазом не моргнув, строили на будущую неделю, будущий месяц, будущий год и в осуществление которых ни один из них не верил. В их лексиконе не осталось слов, которые не были бы ложью. «Продукты уже доставили?.. Еще один угон самолета… Тебе удобно в этом кресле?.. Выборы назначены на весну… Нужно купить новые рюмки… Напишу– ка я пару писем… Распорядись, чтобы принесли кофе и спички… Новый кризис на Среднем Востоке… Задерни занавески, солнце прямо в глаза… Надо бы сделать прическу, в четверг…» Если она брала его за руку, это было демонстрацией мнимой веры в бессмертие. Впрочем, плоть для них утратила всякую реальность.

Осталось только одно, что по самой своей природе не могло быть ложью. Единственное место, где еще дышала любовь. Жизнь изменила, но договор заключался не с жизнью.

После обеда в четверг он отвез ее в парикмахерскую, а когда заехал за ней на обратном пути, сказал, что она прекрасно выглядит. Она поблагодарила со смущением девушки, впервые в жизни услышавшей комплимент. В этот миг она испытала первое сильное чувство после операции, если не считать страха и отвращения, – чувство всепоглощающей веры в него. Вечером, оставшись одна в своей спальне, она тщательно пересчитала припрятанные таблетки и, прежде чем проглотить, положила под пресс-папье записку: «Исполни свое обещание. Не давай им воскресить меня».

Она всегда, с раннего детства, представляла это как глубокий сон – и больше ничего. С тех самых пор, как впервые увидела под забором птицу, которая не открыла глаза, когда до нее дотронулись веточкой. Но сон осознаешь только после пробуждения, так что… Она не испытывала страха перед смертью, но ей было страшно прервать этот глубокий сон. Веки превратились в розовые шторки, пропускающие свет. Она открыла их и увидела глянцевитые стены больничной палаты. В своей руке она почувствовала чужую. ЕГО руку.