Люди в погонах - Рыбин Анатолий Гаврилович (читать хорошую книгу .TXT) 📗
— С кем же?
— С Шатровым, например, Нечаевым, Степшиным...
— И что? Не нравится командир?
— Прямо не говорят, но в голосе, в глазах...
— Вот как. — Тарасов изменился в лице. Светло-карие глаза его сделались колючими. Он сказал посуровевшим голосом: — Нездоровая ситуация. Недопустимая.
— Потому и приехал, — оказал Григоренко. — Я коммунист и обязан откровенно доложить. Своими действиями против Мельникова Жогин настроил против себя почти всю партийную организацию полка. Вопрос об этом может возникнуть на первом же партийном собрании. Нарыв уже созрел, товарищ полковник. Но я знаю характер Жогина и потому...
— И потому побаиваетесь собрания? — спросил Тарасов, стараясь уловить мысли замполита.
— Нет, не собрания боюсь, — ответил тот. — Боюсь, что нам поправить Жогина едва ли удастся.
— Да, характер у него тяжелый. Слушать советы не любит, замечаний не терпит. Это я знаю. Но что же делать? Сдерживать в партийном коллективе здоровую критику неразумно. Она все равно прорвется. Может, как раз эта критика и нужна Жогину. Ведь я могу ошибиться, вы можете ошибиться, а парторганизация не ошибется.
Тарасов поднялся, вышел из-за стола. Григоренко тоже встал. Никогда раньше ему не приходилось так резко говорить о своих командирах. И никогда не переживал он такие тяжелые минуты, будто разговор касался не Жогина и не Мельникова, а его, Григоренко.
Начальник политотдела с минуту стоял молча, думая о том, стоит ли вести речь о собрании, о значении партийной критики. Он хорошо понимал, что такие политработники, как Григоренко, не нуждаются в повторении азбучных истин. Подняв голову и откинув упавшие на лоб волосы, спросил:
— Когда у вас очередное собрание?
— В следующий четверг.
— С какой повесткой?
— О воинском воспитании.
— Придется заменить, — решительно сказал он после небольшой паузы.
Григоренко насторожился:
— Почему?
— Учения предстоят. Сегодня получите приказ. А перед учением повестка собрания должна быть...
— Ясно, — сказал Григоренко. — Значит, вопрос о воинском воспитании перенесем на следующее собрание.
Закончив беседу с начальником политотдела, Григоренко сразу уехал в полк. В степи сгущалась жара. Твердая, будто асфальтированная, дорога тонким шнурком тянулась до самого неба. А сбоку в двух-трех километрах возвышались сырты — желтые, серые, красноватые. На фоне зеленой травы они казались особенно яркими.
Километрах в четырех от городка Григоренко приказал шоферу свернуть влево, к стрельбищу. Замполиту хотелось поскорее узнать, как продолжает стрелять батальон Мельникова. Сейчас было очень важно, чтобы не только первая рота, но и другие показали в стрельбе высокие результаты. Успех этот, конечно, потянул бы не в пользу Жогина. А может, даже охладил бы его, привел в чувство.
Машина пробежала по чуть приметной старой дороге, потом, шурша брезентовым кузовом о молодой кустарник, спустилась вниз и пересекла мелкую, ослепительно поблескивающую на солнце речку. На той стороне, с первой же высотки открылся вид на стрельбище. Показалась решетчатая вышка с маленьким язычком красного флага. Шофер прямо по целине поехал к вышке.
Теперь машина бежала рывками. Местами, чтобы не угодить в канаву, шофер круто сворачивал влево или вправо. Всюду были видны следы старых и недавних учений: окопы, траншеи, противотанковые рвы. Высились холмики свежих и уже заросших блиндажей. Между ними торчали толстые деревянные и железобетонные надолбы. Как они похожи на те, что осенью 1941 года загораживали дорогу фашистским танкам под Москвой. А он, Григоренко, политрук стрелковой роты, вместе с бойцами сидел тогда в узкой противотанковой щели и бросал под вражеские гусеницы тяжелые связки гранат. Кругом все рвалось, горело. От огня и металла, казалось, можно было задохнуться, не выстоять. Но рота выстояла, отбила все атаки.
В конце этого жаркого боя один тяжелораненый солдат, которого Григоренко вытащил из-под обвалившегося бруствера, пересиливая боль, спросил: «Скажите, товарищ политрук, последняя идет война или еще придется страдать людям?» Григоренко посмотрел в бескровное лицо солдата и сказал уверенно: «Последняя, дорогой, последняя». Сейчас, вспомнив этот эпизод, он тяжело вздохнул: «Разве только один солдат — миллионы умирали за то, чтобы никогда больше не повторилась война. Однако горизонт опять в тучах, и тучи наплывают, сгущаются».
Преодолев еще одну канаву, машина остановилась возле вышки. Григоренко вылез из кабины и, приметив неподалеку Мельникова, зашагал к нему.
— Ну, как воюем?
Комбат быстро вскинул руку под козырек, доложил:
— Пока держимся. Невыполнивших нет.
— Хорошо, — сказал Григоренко. Он хотел что-то добавить, но его перебил громкий басовитый голос радио:
— Внимание! Внимание! Сообщаем о новых отличниках автоматного огня...
— Ага! — тряхнул головой Григоренко. — Развернулся Сокольский! А как народ реагирует на радиопередачи?
— Очень активно, — ответил Мельников и вытянул руку: — Вон, полюбуйтесь!
Всюду виднелись головы солдат в светло-зеленых пилотках с яркими звездочками. Сосредоточенные лица были повернуты туда, где из-за бугра торчала желтоватая крыша клубной машины и над ней, похожий на гигантский тюльпан, возвышался металлический репродуктор.
Когда радио затихло и солдатские головы скрылись в окопчиках, Григоренко похвалил:
— Молодец Сокольский, оперативно работает. Кто же диктор у него, не Мирзоян?
— Точно, Мирзоян.
— То-то я слышу — голос его. Гремит не хуже, чем у московских дикторов.
На огневых позициях взмахнули красным флажком.
— Сейчас новая смена будет стрелять, — сказал Мельников. — Пойдемте, посмотрим на Груздева.
— Да, да, — заторопился Григоренко, — интересно, как он теперь.
И они направились к солдатам, залегшим с оружием в одиночных окопчиках.
Их встретил Крайнов. Он поднялся с травы, энергично доложил о готовности солдат к стрельбе и подал команду «огонь».
Григоренко не отрывал глаз от Груздева. Он видел, как ефрейтор, дав из пулемета короткую очередь, мигом выскочил из окопа, сделал несколько шагов, снова упал и отполз в сторону. Еще две очереди — короткая и длинная — хлестнули над степной равниной. Потом Груздев нырнул в канаву и бросил гранату в появившуюся перед ним мишень пулемета. Мишень подпрыгнула, как живая, и опрокинулась.
— Отлично! — воскликнул Мельников и повернулся к Григоренко. — Видали, что делает наш чемпион?
Усатое лицо замполита расплылось в улыбке.
Вскоре подбежал Крайнов, доложил:
— Все стреляющие упражнения выполнили. Особенно отличился ефрейтор Груздев.
— Знаю, видел, — сказал Мельников. — Объявите ему благодарность.
Крайнов ушел к солдатам, а Мельников и Григоренко повернули назад. Брели не торопясь, наблюдая, как в небольшой лощине выстраиваются в шеренгу солдаты очередной смены. Навстречу порывами дул горячий ветер, в глаза летели мелкие песчинки. Вдали обманчивым плесом разливалось волнистое марево.
— Что за жара стоит, — сказал Мельников, посматривая на синее с желтоватым отливом небо. — Неужели дождя не будет?
Григоренко ответил:
— Как видите. Здесь редко весна хорошая бывает. Больше вот такая: жара, ветер, пыль. Сейчас еще благодать, зелень везде, а вот через месяц травы пожелтеют, земля потрескается и будем ходить, как по раскаленной плите. Да, — вспомнил вдруг он, — я ведь новость привез: учения предстоят.
— Слышал, — сказал комбат. — Начальник штаба говорит, приказ есть.
Горячий воздух снова содрогнулся от басовитого голоса:
— Внимание! Внимание! Спешим, сообщить, что ефрейтору Груздеву за мастерскую стрельбу из пулемета и за меткий бросок гранаты объявлена благодарность. Сегодня в двадцать часов слушайте выступление самого ефрейтора.
— Уже успели уговорить, — заметил Григоренко и, повернувшись к комбату, посоветовал: — Вы обязательно сфотографируйте его. Чтобы несколько кадров было: в окопе, в движении, за броском гранаты. Мы, пожалуй, специальный фотоплакат в клубе сделаем. Пусть все знают отличников огня.
