Перед прыжком (Роман) - Еремин Дмитрий Иванович (читать хорошую книгу полностью .TXT) 📗
«Говорят, самым надежным способом охоты на лис является следующий: прослеженных лис окружают на известном расстоянии веревкой с красными флажками на небольшой высоте от снегу; боясь явно искусственного, „человеческого“ сооружения, лиса выходит только тогда и только там, где эта „ограда“ из флажков приоткрывается; а там ее и ждет охотник. Казалось бы, осторожность для такого зверя, которого все травят, качество самое положительное. Но и тут „продолжение достоинства“ оказывается недостатком. Лису ловят именно на ее чрезмерной осторожности».
И тут же добавит:
«Политические уроки даже из наблюдения такой тривиальной вещи, как охота на лис, оказываются небесполезными: с одной стороны, чрезмерная осторожность приводит к ошибкам. С другой, нельзя забывать, что если заменить трезвый учет обстановки одним „настроением“ или маханьем красными флажками, то можно сделать ошибку уже непоправимую; можно погибнуть при таких условиях, когда хоть трудности и велики, но гибель ничуть, ни чуточки еще не обязательна».
Это будет сказано и о том, что на небывало трудном пути от разрухи к победе социализма, в окруженной врагами стране, большевики Советской России, приняв решение о временном отступлении в связи с переходом к нэпу, не поддались ни отчаянию, толкающему на безрассудства, ни сковывающей волю робости, смогли и смогут трезво учесть в дальнейшем, «где, когда и насколько надо отступить (чтобы сильнее прыгнуть)…»
Наспех позавтракав, секретарь Московского уездного комитета партии Иван Николаевич Веритеев лишь на несколько минут заглянул в свой рабочий кабинет — скудно обставленную небольшую комнату в трехэтажном здании на спуске от Садово-Сухаревской к Самотеке, — чтобы напомнить своей помощнице, комсомолке Тоне, о некоторых неотложных делах, за которыми необходимо проследить в его отсутствие. И сразу же отправился на Казанский вокзал: надо было срочно ехать на завод Мак-Кормиков, где началась очередная «буза», затеянная не без подначки председателя заводского комитета Драченова.
Вчера митинговали, позавчера митинговали, сегодня, судя по всему, тоже будут митинговать. Секретарь заводской партийной ячейки Платон Головин — мужик серьезный, да не вовремя заболел. А тут и здоровому не очень-то просто справиться с митинговщинами. Партийная прослойка на заводе едва дотягивает до трех процентов от общего числа рабочих. А их — больше всего деревенских, полу крестьян. Тех, кто не нюхал пороха на фронтах, не получил боевой пролетарской закалки, не разбирается в обстановке. Оттого и «бузят» они постоянно. Теперь вон жалуются на то, что сняли их с «ударного» пайка. А что поделаешь? Всем не сладко.
С осени и до конца зимы завод выполнял заказ Совнаркома по выпуску сеялок и плугов для посевной наступившего двадцать первого года. И пока этот план выполнялся, рабочим шел ударный паек: 45 фунтов серой муки, 15 фунтов квашеных и мороженых овощей, фунт соли, четверть фунта мыла и две коробки серных спичек в месяц. Теперь, как и следует по закону, перевели опять на обычный паек. Потерпеть бы… Ан нет! Этим сразу же и воспользовались говоруны вроде председателя завкома Драченова.
Тот мнит себя чуть ли не вожаком, а собственного «бога» в голове нет и не было. Да и откуда ему быть у недавнего торгаша — «картофельника» из деревеньки Панки? — сердито спрашивал себя Веритеев. — Вот и стал сторонником модной сейчас «рабочей оппозиции», в теоретиках которой гордо ходит председатель ЦК профсоюза металлистов Шляпников…
В тот день, когда выбирали завком, Веритеева в Москве не было. С очередной партийной мобилизации он вернулся позднее. «Однако знали же коммунисты завода, а тем более Платон Головин, что представляет собой этот Драченов? Постоянно вертелся на всякого рода митингах, которыми сейчас увлекаются такие субчики под видом необходимости „выявить правду в свободном споре“. А если взять этого молодца за главную жилу, то вся его „правда“ в несогласии с правдой ЦК! Вон оказался в „рабочелюбцах“, как окрестил их товарищ Ленин. Пустил по заводу слух, будто добьется для „своих“ рабочих присылки продуктов и носильных вещей прямо из Америки: сам мистер Гартхен дал-де ему такое обещание!
Хорош, ничего не скажешь. На этой дури и въехал в завком, выдумкой и купил голоса рабочих во время выборов. А бюро во главе с Платоном не сумело тогда же „раздеть“ болтуна. Прошляпили шляпниковца. Вот и спеши теперь на дачный поезд, проводи совместное заседание партбюро и драченовского завкома, увещевай митинговщиков, усмиряй их бузу…»
Раздумывая об этом, худой длинноногий Веритеев продвигался размеренным солдатским шагом по скользким тропинкам среди сугробов, заваливших в ту зиму Москву, мимо наполовину растащенных на дрова пустующих магазинчиков и ларьков совсем недавно буйной, а теперь вот уже два месяца как прикрытой спекулянтской Сухаревки. Среди уныло сгорбившихся, засыпанных снегом ларьков то тут, то там еще воровато шмыгали какие-то личности, предлагая товары из-под полы «дамам и господам», закутанным в шали и дорогие, но уже потерявшие прежний вид меховые шубы.
Но это — остатки. Старая Сухаревка с декабря прикрыта, кончилась. Грузная Сухарева башня возвышалась теперь над горбатыми крышами пустых магазинчиков и ларьков, как севший на мель и покинутый командой дредноут. Из-под нее, сквозь широкий арочный проезд, со стороны Сретенки в сторону Мещанской или от Мещанской в сторону Сретенки, время от времени выскакивали заморенные извозчичьи рысаки, впряженные в некогда дорогие, как и те шубы на господах, а теперь обшарпанные и все же фигурные санки. Торопливо семенили по извилистым, узким тропкам, пробитым в снегу, кое-как одетые пешеходы.
Ясное солнечное утро лишь подчеркивало убожество привычной картины, и Веритеев старался больше глядеть себе под ноги, чтобы не поскользнуться и не упасть.
Плата за проезд в трамвае, за жилье и другие городские услуги еще только предусматривалась в решениях Моссовета, каждый свободно ездил на чем и куда хотел. Поэтому нечего было и думать втиснуться в переполненный трамвай, чтобы добраться до привокзальной Каланчевской площади. Привычнее и проще дошагать туда на своих двоих. Тем более что после недавних метелей установились погожие теплые дни. Идти в такое утро — одно удовольствие. И если бы не спешка, не эта необходимость попасть на ближайший поезд, шел бы да шел себе, грелся бы на ходу после холодной ночи в нетопленной комнатенке.
Миновав ограду Шереметьевского странноприимного дома (несколько лет спустя он станет центральной станцией медицинской помощи им. Склифосовского), а затем и высокую стену Спасских казарм, густо исклеванную пулями еще в Октябрьские дни да так и не замазанную с тех пор, он вышел на кривую Домниковку с ее воровскими и прочими притонами, возле которых даже и днем бывает небезопасно, спустился к проходу под насыпью окружной железной дороги к вокзалу и вскоре уже размашисто, как всегда, шагал по деревянной платформе к вот-вот готовому отойти пригородному поезду.
Поездки по партячейкам «своего» уезда (одного из пятнадцати, на которые в те годы была разделена Московская губерния) зимой не доставляли Веритееву удовольствия. За ночь нетопленные вагоны промерзали до последнего шурупчика, пар от дыхания пассажиров клубился в них с утра как дым, оседал на окна и стенки льдистой игольчатой изморозью. К исходу зимы здесь нарастали бугристые снежные шубы, и только там, где люди пытались протаять на окнах круглые смотровые глазки, чтобы не пропустить свою остановку, посверкивало солнце. Да и то лишь когда еле-еле ползущий поезд останавливался у открытых свету дачных платформ. Потом он натужливо трогался, с боков опять надвигались высокие заслоны сосен, состав двигался между ними, как в темной траншее, и все за окнами снова уныло меркло.
Веритеев к такому движению уже привык за те шесть с лишним лет — вначале германской, потом гражданской войны, и особенно за последние три года, когда приходилось по поручению партии мотаться на поездах, в том числе на товарных, то на фронты и подавление мятежей, то на заготовку дров и хлеба для голодной, мерзнущей Москвы, а теперь вот и в подмосковные партячейки. Он даже научился использовать неизбежный и нудный час пути для обдумывания предстоящих дел, чаще всего очередного доклада о международном положении. А выступать с такими докладами теперь приходилось еженедельно по пятницам.
