Точка опоры - Коптелов Афанасий Лазаревич (читаем книги онлайн без регистрации TXT) 📗

Минует пять лет. Меньщиков не поладит с новым директором департамента полиции, увезет в Париж копии многих документов охранки и опубликует в нелегальной печати имена целой своры провокаторов, ищеек и филеров, позднее в публичном покаянии попросит «прощения у всех тех, кто так или иначе потерпел» от его действий в роли чиновника Охраны, и даже скажет, что он, выдавая предателей, оказал немалую услугу революционным организациям.

Но тогда, в 1902 году, усердно строча явно провокаторский доклад о своей изощренной поездке, он оказывал дьявольскую услугу царизму. И жандармские набеги на рабочие кварталы северных городов возрастали, тюрьмы переполнялись.

Потому-то у Михаила Александровича и вырвался на бумаге крик души:

«Простите, что я позволяю себе напомнить об осторожности вам, искушенным в опыте по меньшей мере не меньше моего, — продолжал он писать в редакцию «Искры». — Но обстоятельства таковы, что я уже падал духом и приходил в отчаяние. Во-первых, становится грустно от сознания, что 2–3 месяца — средняя продолжительность политического существования. Согласитесь, что срок обидно короткий. Во-вторых, у меня теперь множество связей, я везде являюсь, меня все знают и уже начинают посматривать на меня косо, мое положение становится невыносимым…»

Отправив письмо, он тут же стал упрекать себя: не надо было так. Помимо воли вырвалось что-то похожее, мягко говоря, на уныние. Ведь есть же для него примеры. Вот, скажем, Зайчик не предается трусости. И Медвежонок не трусит. А он, Бродяга, вдруг раскис. Даже стыдно вспоминать.

И Михаил Александрович, загрузив чемодан, опять помчался из города в город. Вскоре он дал отчет: продал искровской литературы на 1822 рубля 55 копеек.

6

— Здравствуй, Пантелеймоша! Друг мой!

— Михаил! Наконец-то припожаловал в благословенный град Псков!

Друзья обнялись, похлопали один другого по плечам. И Сильвин нетерпеливо сказал, что после бессонных ночей буквально валится с ног и хотел бы залечь, как сурок в норе. Лепешинский успокоил его: Ольга Борисовна уехала в Швейцарию слушать лекции в Лозаннском университете, дочку взяла с собой, сам он сейчас уйдет на службу, и вся квартира в полном распоряжении гостя. Он сойдет за его родного брата, изредка навещавшего Псков. Пусть пьет чай, пусть отдыхает.

Но Сильвин к чаю не притронулся. Торопливо сбросив одежду, свалился в постель. И проспал весь день.

Только заслышав шаги Лепешинского, вернувшегося со службы, открыл глаза и, сладко зевнув, потянулся:

— Первый раз, почитай, за два месяца!.. Так спокойно. Не надо было держать ушки на макушке…

— Вставай, друже. Я колбасы принес, свежих саек.

— В баню бы еще, — продолжал Сильвин, не слушая друга. — В парное бы отделение… С березовым веником.

— И веник будет. Вставай.

Обедали по-студенчески: колбасу нарезали толстыми кусками, теплые сайки разламывали руками, как в деревнях ломают пшеничные калачи. Пантелеймон Николаевич расспрашивал о Кржижановских, о Фридрихе Ленгнике и Егоре Барамзине, о Москве и Питере. Михаил Александрович живо отвечал на его расспросы.

— А я тут сиднем сижу, — посетовал Лепешинский. — Соскучился обо всех. Летом непременно вырвусь к жене в Лозанну. Хотя бы на недельку. Знаю, что я тут необходим. Но надо же настоящую Европу посмотреть. С Ильичем повидаться. Все новости узнать от него самого. И, конечно, в шахматы сразиться. Если только остается у него времечко для шахмат.

Потом они отправились в баню, держа веники под мышкой. Пантелеймон Николаевич раскланивался со степенными горожанами в бобровых шапках, те желали ему и его брату легкого пара. Сильвин поинтересовался, кто это такие, Лепешинский махнул рукой:

— Либералишки. Высыпали на прогулку. Расхаживают, как грачи по свежей борозде. Городок-то у нас тихий, неприметный. А до Питера недалече.

«Удачно выбран тихий городок для склада литературы, — про себя отметил Сильвин. — Видать, жандармерия считает, что тут одни либералишки».

В бане они провели добрых два часа. До красноты терли спины жесткими рогожными вехотками. В парном отделении Сильвин забрался на самый верх; усердно стегая себя жарким и пахучим веником, громко охал от большого удовольствия. Выбежав в мойку, попросил друга:

— Плесни на меня шайку холодненькой… Помнишь, в Ермаковском сибиряки? Выбежит из баньки красный, как уголек, поваляется в пушистом снегу и опять…

Под струей холодной воды крикнул и побежал в парную. Снова забрался на самый верх и принялся на второй ряд охаживать себя распаренным веником:

«Теперь наверняка опять месяца на два…»

В предбаннике расчесал частым гребешком волосы и бороду, подстриженные парикмахером.

— Сияешь, как золотой империал! [27] — рассмеялся Лепешинский, оглядывая друга и радуясь его здоровью. — Будто жених перед венчаньем!

Дома пили крепкий чай с малиновым вареньем, утирались холщовыми полотенцами.

— Ну, угостил ты меня, Пантелеймоша! — восторгался Михаил Александрович. — Доброй банькой! И таким чайком!.. Век буду помнить.

Когда кончили чаепитие, спросил, что там накопилось у друга в тайнике. Лепешинский принес № 16 «Искры». Гость обрадовался. Он уже успел развезти девятнадцатый номер, а шестнадцатого до сих пор не видел. Искал во всех уцелевших складах — не нашел. А Пантелеймон Николаевич сказал, что он ждет девятнадцатый только через неделю. Что там примечательного?

— Горячий номерок! — ответил Сильвин. — В Ростове-на-Дону демонстрация. В Екатеринославе — тоже. Бутырка переполнена… Да, еще там о Горьком. Помнишь, избрали его в почетные академики? Теперь спохватились: «политический преступник»! И Ника-Милуша повелел отнять высокое звание.

— Об этом я где-то читал. И слышал: в знак солидарности Короленко и Чехов сложили с себя звание почетных академиков.

— Несчастная Академия! Несчастная российская наука! На руки — кандалы, на губы — царский замок! В «Искре» хорошо сказали. Сейчас припомню. — Сильвин потер лоб, все еще влажный после чаепития. — Да. Дерзкий вызов всем, кто видит и чтит в Горьком крупную литературную силу и талантливого выразителя протестующей массы.

— Верные слова — полено в костер. Города бурлят, деревня уже не стонет, а кричит.

— Я сам видел на Полтавщине и Харьковщине: горят помещичьи именья!.. А ты не получил текст майского листка? Жаль. Ведь обещали прислать. Я от тебя собирался было поехать сразу к Акиму в Кишинев, хотел заказать для всех, чтобы успеть развезти. Я всюду обещал.

Они не подозревали, что кишиневской типографии уже нет, что нежданно-негаданно и так нелепо провалился Аким. Всегда осмотрительный, он, на беду, сам отправился на вокзал, чтобы опустить письма в почтовый вагон. Тут его и приметил летучий филер Быков, таскавшийся за ним двумя годами раньше в Вильно, и выследил типографию.

Сильвин уткнулся в «Искру». Прочитав передовую, почувствовал, что ее написал Ильич. Вернулся к последним строчкам:

— «…пролетариат пойдет вперед без оглядки до самого конца. — В знак согласия качнул головой. — …мы будем бороться за демократическую республику. Не забудем только, что для того, чтобы подталкивать другого, надо всегда держать руку на плече этого другого. Партия пролетариата должна уметь ловить всякого либерала как раз в тот момент, когда он собрался подвинуться на вершок, и заставлять его двинуться на аршин. А упрется, — так мы пойдем вперед без него и через него».

Свертывая газету, сказал:

— Будто Ильич видел тех либералишек в бобровых шапках, которые сегодня раскланивались с тобой. Эти упрутся. Придется идти вперед без них и через них, — Сильвин шевельнул газету. — Этот номер я развезу позднее. От тебя поеду на юг. Надо сначала восстановить путь Дементия.

И Михаил Александрович рассказал о предстоящей поездке в Киев. После большого провала комитет там только-только встает на ноги. Опытных транспортеров нет. А на той стороне, у самой границы, лежит около шести пудов литературы. И зубной врач Мальцман, надежный человек, цел и невредим, живет в Теофиполе, на этой стороне, тоже возле самой границы. Он свяжет с контрабандистом, который перевозит «товар» на телеге. Ждет «наследника Дементия». Вот таким «наследником» и явится к нему Бродяга. Получить «товар» — дело его чести. Он уже все предусмотрел: прямо на телеге довезет тюки литературы до Шепетовки и там сдаст в багаж. В Конотопе получит, отвезет в иконописную мастерскую, где у них будет новый склад нелегальщины, а уж оттуда вместе с Аркадием они быстренько развезут по городам. К маю новинки будут у всех. И в южных, и в северных городах. И для крестьян, которых полиция пытается усмирить розгами, тоже хватит. Пока он ездит в Теофиполь, придет текст майского листка.