Короткий миг удачи(Повести, рассказы) - Кузьмин Николай Павлович (бесплатные онлайн книги читаем полные версии .TXT) 📗
Стешка опять придержала его за руку, заторопилась:
— Ну, не хочешь, давай где-нибудь…
— Чудной ты человек! — только и нашелся что сказать Павел. Гордая, неприступная Стешка, сникнув, недоуменно смотрела ему вслед. А он, не думая о жестоком равнодушии своих слов, шел прямо по улице, за деревню, — сам не зная куда.
…Домой он вернулся поздно — пропели вторые петухи. Ущербная луна заливала сонную деревню малокровным неживым светом. Блестела наезженная дорога, копнами чернели избы. Во дворе он заметил по-прежнему валявшееся сито. Вздыхали в сарае коровы.
Павел осторожно вошел в избу. Через не закрытое ставнями окно падал мутный лоскут света, маленьким половичком стлался у кровати. Пелагея спала нераздетой — видимо, ждала. Лицо ее было спокойно, только красивые густые брови нет-нет да дернет измученная, беспокойная гримаса. Наверно, и во сне она переживала свою неудавшуюся вдовью жизнь.
Под ногу Павла попал какой-то твердый предмет. Он нагнулся и поднял. Это был маленький флакон из-под духов. Собственно, духов в нем не было давно, и Пелагея наливала в него кипятку, чтобы настоялся он прилипчивым дорогим запахом. Только теперь Павел ощутил слабый нездешний аромат. «Ждала…» Он постоял, подумал — что же у него осталось в душе напоследок? Была только жалость. И сделал единственное, что мог, — достал из кармана и положил на стул деньги. Все, до копейки…
После этого, зажав в руке пустой флакон, он вышел из избы.
Остаток ночи Павел шел широким, легким и вольным шагом. А когда совсем рассвело и густым заревом полыхнул восток, он добрался наконец до реки. Широкая, могучая, она несла в себе радостную неудержимую силу. Розовое небо опрокинулось в ней возле далекого берега, и разгуливавшийся, набиравший силу ветерок уносил застойную дымку утра и пятнил зеркальную гладь темными зализами.
Начинался день.
От тальниковых зарослей другого берега отчалила лодка бакенщика; черные весла разбивали золотое зеркало реки. «Проспал старик», — подумал Павел, наблюдая, как торопливо машут весла.
И, чувствуя, как холодит речная свежесть щеки, как вливается в грудь упругая гудящая радость, он закричал с обрыва неожиданно зычным, озорным голосом:
— Э-ге-ге-ей!..
Над рекой вставало солнце, щедро неся людям свет и заботы нового дня.
1957 г.
ДЕНЬ АНГЕЛА
Со света в сарае показалось темно, однако Марья не стала дожидаться, пока привыкнут глаза и ощупью пробралась в угол, где гнездились куры. Сухой, продутый ветром сарай давно стоял без надобности, потому что корову пришлось продать сразу после смерти матери, и теперь в хозяйстве оставались одни курицы, всего три, но хорошие — неслись исправно и всегда дома. Марья звала их по именам и особенно выделяла Барыню, самую любимую, степенную и важную. Другие курицы были гулены, таскались по чужим дворам и вечером зови не дозовешься, а Барыня ковырялась дома, — походит, поскребет лапкой, склюнет. Хозяйку она тоже любила и не боялась, ловить ее не приходилось, сама доверчиво давалась в руки.
Пошарив в умятых, насиженных гнездах, Марья нашла два яичка и очень удивилась, что в гнезде Барыни ничего не оказалось.
— Ты что же это, матушка? — озабоченно проговорила она и, нагнувшись, подняла с земли Барыню, которая, но обыкновению, неторопливо паслась возле ног хозяйки.
— Маш, а Маш, — позвали в это время с улицы, и Марья, не отпуская курицы, выглянула на свет и узнала соседку, разведенку Настеньку. Соседка быстро поманила ее рукой: — Подь-ка сюда.
С двумя яичками в руке Марья, щурясь, показалась из сарая и, пока подходила, спрашивала глазами, что могло случиться, какая надобность. Настенька, бабенка бедовая, часто прибегала за какой-нибудь пустяковой выручкой: то луку или соли, то оставить на часок ребенка, а раза два пустить просила, — это когда неожиданно наезжал Петруша, немолодой уж заготовитель, а у Настенькиной матери дежурство было в день.
— Слушай, Маш, — засекретничала соседка и все оглядывалась по сторонам, хоть подслушивать их было некому, — мы к тебе сегодня поздравлять придем. Ты будешь дома?
— Поздравлять? — не сразу догадалась Марья. — А кого поздравлять-то, с чем?
— Тебя, кого же еще? — настойчиво шептала Настенька. — С днем ангела.
— Хватилась, матушка! У меня уж когда прошло.
— Прошло? — И Настенька сильно расстроилась. — А я-то думала… Вот дура я, дура! Что же теперь делать?.. Ну, мы все равно придем, ладно? Я уж и дома сказала.
«Опять, наверное, Петрушу принесло, — улыбнулась Марья. — Так бы сразу и говорила».
И по глазам, по придыханию соседки она поняла, что так оно и есть.
— Да господи!.. — как всегда, согласилась Марья.
Настенька и не ожидала отказа. Она засмеялась и, снова оглянувшись, поманила товарку поближе.
— Только ты это… — зашептала она в самое лицо и не могла уняться, все блестела глазами, оглядывалась. — Мы, слышь, не одни придем. Ты окна занавесь, чтоб не пялились.
— Да кто будет-то?
— Тут видишь что получилось… Да подойди ты, чего я на всю улицу! У Петруши какой-то начальник приехал, новый человек, только в дело входит. Ну, мы и подумали его со Степанидой познакомить. А что ей? Я уж говорила, она согласная. У Нюрки конторской хотели, да у нее бабка заболела, дома лежит. Остаешься ты… Мы и тебе приведем, — они трое приехали.
— Да ой! — Марья закраснелась и прикрылась рукой. — Меня-то вам зачем?
— Вот дура-то! Третьего-то мы куда денем?
Но все равно Марье было приятно и радостно, что не забыли ее старые товарки, хоть и обходить стали последнее время, давно уж обходили, — Настенька еще ничего, приветливая баба, а вот Степанида как чужая, встретится и не посмотрит. И в радости, в предчувствии хорошего компанейского вечера Марья хоть сейчас готова была захлопотать чтоб к назначенному времени у нее все было в самом лучшем виде. Она еще не забыла, как принять гостей, и уж постарается, примет.
Убегая, Настенька наказала напоследок:
— Как подоишь — домой иди. Стемнеет, я и приведу.
Когда-то они собирались так вот часто… ну, как часто? Раз, а то и в два месяца раз. Горькое это было, но желанное вдовье веселье: один короткий угарный вечер. И хоть погано бывало по утрам, да и маменька жива была еще, ругалась, а все равно тянуло, и сначала Марья обижалась, что забывают ее подруги, только потом смирилась и затихла: они-то еще ничего, в теле, а ее работа вымогала до жил, особенно четырехразовая дойка, — провалиться бы тому, кто ее выдумал! — когда не только день напролет, а и ночью не выбраться было с фермы. Мужик и тот с такой работы надсадится.
Не забывала ее одна Настенька, — утром обязательно прибежит и, прыская, о многом недосказывая, поделится: где, кто, с кем. Но тоже что-то редко стали собираться бабы, обходили их заезжие кавалеры. Одна Степанида еще держалась, хоть и она неузнаваемо заматерела и телом и лицом. Или помогало ей, что в лавке работала, всегда на виду в на работу наряжалась, как городская? Степанида, и Марья знала об этом с девчонок, никогда себя деревенской не считала и ничего деревенского не любила. Большой уж девкой она вдруг исчезла из деревни и объявилась в городе, подавальщицей в чайной. Старик Милованов проклял ее и матери запретил даже поминать о беспутной дочери. Но вот дошли слухи, что со Степанидой нехорошо, что осудили ее по какому-то делу, а года через полтора она появилась и осела здесь навечно. Отец хоть и не прогнал ее из дому, однако до сих пор не заговаривал, не замечал, будто и нет ее на свете. Матери одно переживанье!
Наблюдая, как урывает свое беспутное бабье счастье Настенька, Марья много переживала и жалела всех: и себя, и Настеньку, даже Степаниду. Разве повернулось бы все так, вся их нелегкая, беспросветная жизнь, если бы не проклятая война, погубившая и искалечившая стольких здоровых мужиков?
