Взять живым! (сборник) - Карпов Владимир Васильевич (книги без регистрации полные версии txt) 📗
Войска, генералы перед строем, командующий и принимающий парад освещены ярким белым светом прожекторов. Под прямым ударом из лучей вспыхивали белым огнем ордена, медали, никелированные ножны генеральских шашек.
Когда рассвело, принялись за дело фотографы и кинооператоры, они сновали между рядами, выбирали особенно колоритных фронтовиков, благо было из кого выбирать, каждый сиял целым «иконостасом» наград.
Вдруг Ромашкину показалось знакомым лицо одного невысокого журналиста. Он был в очках с толстой роговой оправой. «Гдe я его видел? – припоминал Василий. – На кого-то похож? Такого очкарика вроде бы не встречал. Да и всего-то в жизни знал одного журналиста – Птицына. Того, что с нами ходил на задание и был ранен. Но тот был без очков и, наверное, умер… И все же…»
– Товарищ, вы не Птицын?
– Ромашкин! – воскликнул очкарик и тут же обнял Василия. – Живой?
– Я-то жив, а вы как выцарапались?
– Обошлось. Читали заметку?
– Спасибо. Каждый разведчик на память сохранил.
– Боюсь спрашивать – не все, наверное, дожили до победы?
– Не все. – Василий рассказал о тех, кто погиб.
– Я ведь тогда случайно остался жив, – пояснил Птицын, – и не только потому, что был ранен в живот. По дороге в ваш полк разбились очки, запасных не было. Возвращаться время не позволяло. Я с вами почти слепой мотался. Ни черта не видел!
– Когда отбивали фашистов, тех, что сбоку к нам в траншею влетели – помните? – я заметил, уж очень вы по-учебному стреляли: одну руку назад, другую, с пистолетом, далеко вперед, прямо как в тире!
Птицын смеялся.
– Вот-вот. Гитлеровцы у меня в глазах, словно тени, мелькали, почти наугад стрелял.
– Как же вы отважились идти без очков с нами?
– Материал нужен был срочно. На войне каждый по-своему рискует. Запишите мой телефон, адрес. Встретимся, поговорим. Я ведь москвич.
Василий записал, а Птицын все не уходил, рассказывал:
– Я часто вспоминал о вас. Хотел разыскать, но не знал полевой почты. После ранения здесь, в Москве лечился. Знаете, что я сейчас вспоминаю?
– Конечно, нет. Столько было за эти годы!
– Видится мне парад сорок первого. Снег падает. Суровые лица, настроение тяжелое. Хочу написать статью – сравнить тот и этот парады.
– Я тоже тогда был на площади.
– Это же здорово! Может, я и возьму за основу ваши переживания – тогда и теперь?
– Только не это! – воскликнул Ромашкин, вспомнив, как стесненно чувствовал себя при каждой просьбе рассказать о фронтовых делах. Желая уйти от этой затеи, Василий перевел разговор на другое: – Вы знаете, у меня тогда даже неприятность произошла.
– Какая?
– Собственно, не на параде, а позже, в госпитале. Смотрел я кинохронику и заметил, что снежинки перед Сталиным не летят и пар у него изо рта не идет, а ведь в тот день мороз был. Вот я возьми и скажи об этом. Чуть политическое дело не пришили. Даже потом не раз припоминали.
– А что же тут политического?
– Не знаю.
– Тем более что вы правы. Я эту историю хорошо помню. Мы, журналисты, всегда знаем больше других. Тогда ведь что было. Парад готовили втайне. Чтобы немцы авиацией не смогли помешать, Сталин разрешил включить радиостанции только тогда, когда начал речь. И кинооператоры приехали с опозданием, их поздно оповестили. Сталин почти половину речи произнес, когда они прибыли. Доложили после парада об этом Сталину. Боялись, конечно, но все же доложили. Согласился Сталин повторить речь перед киноаппаратом. Снимали его в Кремле, в помещении. Так что вы абсолютно правы и еще раз проявили наблюдательность разведчика.
Птицын и о предстоящем параде знал то, что не многим было известно. Ромашкин спросил его:
– Почему Парад Победы назначили на двадцать четвертое июня? Мне кажется, более логично было бы проводить сегодня, двадцать второго июня, в день начала войны.
– Идет Сессия Верховного Совета, решили не прерывать ее работу, сейчас, сами понимаете, народно-хозяйственные заботы на первом плане. Война, победа – уже история.
Ромашкин не раз думал: в каком порядке пойдут фронты, кому будет предоставлена честь открыть Парад Победы?
– Наверное, первыми пойдут те, кто брал Берлин, – 1-й и 2-й Белорусские, 1-й Украинский фронты? А вот из них кому отдадут предпочтение?
Птицын знал и это:
– Разные варианты предлагались. Но трудно сказать, какое сражение было решающим: битва под Москвой, за Сталинград, под Курском или взятие Берлина? Да и другие баталии не менее значительны. Ну хотя бы освобождение Кавказа, оборона Ленинграда. Да мало ли! Генеральный штаб решил мудро. Пойдут, как и полагается в военном строю, с правого фланга. Каким было построение действующей армии? Правый фланг у Северного моря, левый – у Черного; так и пойдут: Карельский фронт, Ленинградский, Прибалтийский и так далее.
– Хорошо придумали, никому не обидно. – Ромашкин показал на строй рослых солдат, которые на тренировки ходили после всех фронтов. – А что это за ребята? Какие-то палки у них в руках. Несут, несут, потом швыряют эти палки на землю и дальше шагают.
Птицын улыбнулся, за толстыми стеклами очков глаза весело сверкнули.
– Этого я вам не скажу! Знаю, но не скажу. Пусть будет сюрпризом. Ну, мне надо работать. Надеюсь скоро увидеть вас. Звоните и приходите ко мне домой в любое время без всяких церемоний. – Птицын задержал руку Василия, склонил голову немного набок, тепло сказал: – Ведь мы фронтовые друзья, это очень многое значит!
И вот настал день Парада Победы. До этого стояла теплая солнечная погода, а 24 июня небо затянули хмурые тучи, моросил мелкий дождь. Но это не испортило праздника.
Василий стоял в строю, слушал мелодичный перезвон курантов, и опять его охватило ощущение поступи истории. Казалось, совсем недавно стоял он здесь, на белой, будто седой от горя и потрясения площади, припорошенной снегом. Где-то рядом, обложив Москву с трех сторон, рвались к ней фашисты. Неистовствовал в Берлине Гитлер, узнав о параде. И вот нет ни Гитлера, ни его армии. Прохладный дождичек освежает лицо. Спокойно и радостно на душе. Легко дышится свежим воздухом, очищенным летней влагой. И все же немного грустно: суровое небо, отдаленное ворчание грома напоминают о войне, о тех, кто никогда уже не встанет рядом.
На трибунах, усеянных блестящими, мокрыми зонтиками, плотно стояли москвичи и гости.
В 9 часов 55 минут на мавзолей поднялись члены правительства, трибуны встретили их аплодисментами.
Переливисто прозвенели куранты. Командующий парадом – ордена закрывали грудь, как золотой кольчугой, – маршал Рокоссовский подал команду: «Парад, смирно!» – и, пустив коня красивой рысью, поскакал навстречу принимающему парад маршалу Жукову, который выезжал на белом коне из-под арки Спасской башни. Оба маршала сидели на конях, как истинные кавалеристы – развернута грудь, прямая спина, гордо вскинута голова.
Маршалы объехали сначала полки действующей армии, потом академии и училища. Красивые лошади нетерпеливо перебирали ногами, когда их останавливали перед строем. Жуков здоровался и поздравлял с победой соратников по оружию. Он знал в лицо многих генералов, а его уж, конечно, знали все.
Жуков подъехал к полку 1-го Белорусского фронта, и Ромашкин увидел, что маршал сдержанно улыбается, как строгий, но добрый наставник, знающий и слабости, и достоинства своих питомцев. Белый конь, видно, горячий и возбужденный, покорялся твердой руке маршала, стоял на месте, но мышцы играли от нетерпения под его шелковистой шкурой, ноздри раздувались. В агатовых глазах блестел не то огонь, не то отражение сияющего орденами строя.
Когда Жуков объехал войска и поднялся к микрофонам, чтобы произнести речь, оркестр – в нем было почти полторы тысячи музыкантов – исполнил гимн Глинки «Славься, русский народ!».
Фанфары оповестили: «Слушайте все!» – и маршал начал речь. Он говорил, не торопясь, веско, твердым командирским голосом, каким, наверное, отдавал приказы в годы минувших сражений. Он говорил о суровых днях войны, о доблести советских воинов, о стойкости тружеников тыла.
