Я не придумал ничего (Рассказы для детей и взрослых) - Воробьев Владимир (прочитать книгу txt) 📗
Мы стукались на улице, во дворе, в классе возле доски, если к спеху было. Только не знаю, для чего это все делалось. Глупость-то какая! Ну, если я сильней другого, то надо его бить? Чтоб кровь из носу?
Другое дело, если ты жених…
Училась такая девочка в нашем классе — Людмила Адмиральская. Девочка как девочка — прилежная, умненькая. Коротко стриженная, с челкой. Сидела она позади меня.
Вот как-то раз Семка Акопов изловчился и столкнул нас лбами. У Милы был прохладный твердый лоб, весь в золотистых веснушках.
— Жених и невеста! Тили-тили-тесто! — заорал Семка ни с того ни с сего.
А класс дружно подхватил, и, пока не вошла Елена Ивановна, все радостно вопили:
— Жених и невеста! Жених и невеста! Тили-тили-тесто!
Пришлось на перемене с Акоповым Семкой стукнуться. И после, до самого четвертого класса, чуть не каждый день я стукался со всеми желающими — стоило только кому-либо сказать «жених и невеста» или только «тили-тили-тесто».
Их оказалось много, желающих, а я, маленький дуралей, и не догадывался, что все они, желающие, старше или сильнее меня. Но самая-то глупость была в том, что я признал себя женихом.
Каждый день после уроков, если я ни с кем не стукался, то провожал Милу домой. Просто плелся позади, пока «невеста» не скрывалась за высокой зеленой калиткой своего дома.
Потом Людмила Адмиральская стала принимать меры. Она выпускала из калитки огромного цепного пса.
А тот, не зная, что ему делать на свободе, иногда убегал к своим собакам, иногда… гнался за мной.
Дома за обедом я обычно все рассказывал. Про отметки, про новости в школе и про то, с кем и с каким успехом стукался. И про то, как сегодня проводил Милу Адмиральскую, про собаку тоже… Мама недовольно качала головой, опускала глаза. Отец одобрительно улыбался в усы, и никак я не мог понять, отчего все время давится и кашляет мой старший брат. У него багровело лицо, слезы выступали на глазах. А это он, оказывается, давился от смеха, но смеяться надо мной ему было строго-настрого запрещено. Отец и мать надо мной не смеялись.
И я теперь тоже никогда ни над кем не смеюсь.
А кто не верит, можем стукнуться!
МОЙ ДНЕВНИК
Это была толстая тетрадь, в которой вечером полагалось написать про то, как прожит день: что видел, с кем играл и во что, куда ходил, какую книгу читал. Написать хотя бы три строчки. А если хочется, то и целую страницу. И еще нарисовать внизу.
Я бы такое сам не придумал. Это я собезьянничал у Шуры и Юры Лавровских, больших соседских мальчиков. Шура учился в шестом, Юра — в восьмом классе.
Они мне сказали:
— Великие путешественники всегда вели дневник. Описывали горы и реки, все приключения. Встречи с дикарями и про погоду тоже…
Правда, Юра с Шурой не сказали мне, что им вести дневник строго-настрого приказал отец.
Помню, я его немного побаивался. Он властно сверкал очками, неприступно сиял начищенными сапогами, а главное — никогда мне не улыбался, не трепал за волосы, не вступал в шутливый разговор, как другие. Спокойно шел, и мне казалось: не уступи ему дорогу — перешагнет, как через собачонку. А я и правда был кудрявым, смахивал на пуделя.
Александр Петрович ни в чем не терпел беспорядка. Так, однажды он привез большой тяжелый шкаф. Приставил его к стене, тщательно вытер внутри и снаружи тряпкой с постным маслом. Сам разложил на полках вещи и книги сыновей и твердо сказал:
— Чтобы все лежало так. На этом самом месте. И чтобы ни пылинки! Как на корабле.
И честное слово, в этом блестевшем шкафу много лет все всегда лежало на своем месте и не было в нем ни пылинки. Я сам видел, как отец Шуры и Юры белым носовым платком проверял его чистоту внутри и снаружи.
Итак, в подражание Шуре, Юре и всем великим путешественникам, я решил вести дневник. Горы видны из окна, речка тоже не так далеко. Вот только где взять дикарей? И толстой тетради у меня не было. Мне еще не разрешалось писать в тетрадях в одну линейку, и даже в две линейки. В то время, пятьдесят лет тому назад, первоклашки писали в тетрадях, разлинованных в косую клетку.
Тогда я взял несколько тонких своих тетрадей и сшил их вместе. Вот и все. И даже твердую обложку сделал из картона, оклеенного цветной бумагой.
На первой странице я нарисовал земной шар. Над ним и внизу большими печатными буквами написал: «Мой дневник». Немедленно буквы и шар раскрасил красками повеселее и схватил ручку… Задумался. О чем? И вдруг почему-то, так само получилось, я написал: «Проснувшись, я пошел в сад и с товарищами в лес пошел за грибами».
Да никуда я не ходил! Леса и близко не было. Грибов совсем в тех местах не водится. Вот тебе и великий путешественник. Сочинил все. Вруша.
Внизу нарисовал большой гриб, почему-то в портретной рамке. Справа и слева от гриба — по три одинаковых дерева. Две одинаковые дороги уходят вдаль. Позади горы — островерхие, одинаковые, как зубья пилы. Таких лесов, гор и дорог не бывает, и грибов в рамках… Нелепый рисунок.
Однако позже я понял: не умеешь — не бойся, делай. Пусть неправильно получится, зато теперь ты знаешь, как не надо делать, и считай, что наполовину уже научился.
И правда, дело у меня пошло лучше. Я описывал, как прошло классное собрание. Кого выбрали в класс-ком, кого в санкомиссию. Что мастерил сегодня. Чаще всего я делал модели аэропланов. Так тогда назывались самолеты.
Про разное рассказывал я в дневнике. Про то, что случилось. Вот как-то поймали нашего Кузьку и увезли в фургоне как бездомную собаку. Этот песик жил у нас во дворе. Славный он был, веселый. Лохматенький, черный, а кончик хвоста — белый.
Наш Кузька не был бездомным! Мы все играли с ним и кормили его. И каждый из нас мог бы сказать: «Он мой».
Просто мы не знали, что его надо зарегистрировать и повесить ему жетон на ошейник.
Узнав о несчастье, мы собрали деньги, уплатили за жетон, побежали далеко за город, куда увезли пса. Нам вытащили его из глубокой ямы, где держали бродячих собак.
Счастливые, прыгая от радости, мы возвращались домой. Но главное в записи об этом — последняя строчка: «И нам было весело, а собака была невеселая». Заметил. Молодец. А в самом деле, мог ли наш Кузька сразу стать веселым, если он только что так жестоко страдал? Вот так и человек. Не может сразу перенастроиться, ведь он не балалайка и не телевизор. Если где-либо горе, нельзя туда прийти и веселиться. А там, где люди веселятся, нельзя смотреть на всех букой или сидеть повесив нос.
А вот на другой странице дневника — про саранчу. Утром влетел к нам во двор незнакомый мальчишка и заорал:
— Саранча! Саранча! Хватайте тазы, ведра, бегите стучать, греметь! Пугать саранчу на кладбище!
Городок наш всполошился. Закрылись учреждения. Кто бегом, кто верхом, на телегах, в пролетках устремились к небольшой горке, что возле кладбища. У каждого в руках или таз, или пустое ведро и палка — все, чем можно греметь.
Впереди, конечно, мальчишки. Вот когда можно стучать, шуметь, свистеть, вопить! И за это еще хвалить будут.
Кто не видел саранчу, пусть представит себе кузнечика длиной в два спичечных коробка. А сколько их собирается вместе, невозможно себе представить. Туча саранчи заслоняет солнце, и бежит от нее по земле страшная тень. И если саранча опустится на поля…
По непонятной прихоти саранча опустилась на кладбище. Здесь, на горке, шум стоял уже невероятный, но саранча не испугалась. А может, сочла это за шумный восторг по случаю ее прибытия. Через некоторое время она, словно по какой-то неведомой команде, поднялась в воздух и полетела.
Кладбище, только что утопавшее в зелени, сейчас было мертвее мертвого. Ни травинки, ни листочка, ни кустика…
