А зори здесь тихие… (сборник) - Васильев Борис Львович (книга жизни .txt) 📗
– С первого дня на себе ношу. – Голос старшины дрогнул, но он сдержал душившие его рыдания. – Знамя полка на мне, лейтенант. Его именем приказывал тебе. Его именем сам жил, смерть гнал, до последнего. Теперь твой черед. Умри, но немцам не отдавай. Не твоя это честь и не моя – Родины нашей это честь. Не запятнай, лейтенант.
– Не запятнаю.
– Повторяй: клянусь…
– Клянусь, – сказал Плужников.
– …никогда, ни живым, ни мертвым…
– Ни живым, ни мертвым…
– …не отдавать врагу боевого знамени…
– Боевого знамени…
– …моей Родины, Союза Советских Социалистических Республик.
– Моей Родины, Союза Советских Социалистических Республик, – повторил Плужников и, став на колени, поцеловал шелк на холодной груди старшины.
– Когда помру, на себя наденешь, – сказал Семишный. – А раньше не трожь. С ним жил, с ним и помереть хочу.
Они помолчали, и молчание это было торжественным и печальным. Потом Плужников сказал:
– Двоих я сегодня убил. Метель на дворе, удобно.
– Не сдали мы крепость, – тихо сказал старшина. – Не сдали.
– Не сдали, – подтвердил Плужников. – И не сдам.
Через час старшина Семишный умер. Умер, не сказав больше ни единого слова, и Плужников еще долго сидел рядом, думая, что он жив, а он уже был мертвым.
Он снял со старшины знамя, разделся до пояса и обмотал знамя вокруг себя. Холодный шелк вскоре согрелся, и он все время чувствовал его особую, волнующую теплоту. Все время – и когда хоронил Семишного, и потом, когда лежал на его постели, укрывшись всеми бушлатами.
Он лежал и спокойно думал, что ничего уже не боится – ни немцев, ни смерти, ни холода. Он уже не ощущал своего «я», он ощущал нечто большее: свою личность. Свою личность, ставшую звеном между прошлым и будущим его Родины, частица которой грела его грудь благородным шелком знамени. И спокойно сознавал, что никому и никогда не будет важно, как именно звали эту личность, где и как она жила, кого любила и как погибала. Важным было одно – важным было, чтобы звено, связывающее прошлое и будущее в единую цепь времени, было прочным. И твердо знал, что звено это – прочно и вечно.
А поверху мела метель. Белым ковром укрывала землянки и тропы, заносила притихшие деревни и пепелища, металась по пустым улицам обезлюдевших городов.
Но уже горели партизанские костры, и на их свет, укрываясь метелью, пробирались те, кто не считал себя побежденным, как не считал себя побежденным он. И немцы жались к домам и дорогам, страшась темноты, метели и этого непонятного народа.
Еще не было Хатыни, и еще не погиб в Белоруссии каждый четвертый. Но этот каждый четвертый уже стрелял. Стрелял, и эта земля становилась для фашистской армии адом. И преддверием этого ада была Брестская крепость.
Метель мела от Бреста до Москвы. Мела, заметая немецкие трупы и подбитую технику. И другие лейтенанты поднимали в атаку роты и, ломая врага, вели их на запад. К нему. К непокоренному сыну непокоренной Родины…
2
Ранним апрельским утром бывший скрипач и бывший человек Рувим Свицкий, низко склонив голову, быстро шел по грязной, разъезженной колесами и гусеницами обочине дороги. Навстречу сплошным потоком двигались немецкие машины, и веселое солнце играло в ветровых стеклах. Но Свицкий не видел этого солнца. Он не смел поднять глаз, потому что на спине и груди его тускло желтела большая шестиконечная звезда; знак, что любой встречный может ударить его, обругать, а то и пристрелить на краю переполненного водой кювета. Звезда эта горела на нем, как проклятье, давила, как смертная тяжесть, и глаза скрипача давно потухли, несуразно длинные руки покорно висели по швам, а сутулая спина ссутулилась еще больше, каждую секунду ожидая удара, тычка или пули.
Теперь он жил в гетто вместе с тысячами других евреев и уже не играл на скрипке, а пилил дрова в лагере для военнопленных. Тонкие пальцы его огрубели, руки стали дрожать, и музыка давно уже отзвучала в его душе. Он каждое утро торопливо бежал на работу и каждый вечер торопливо спешил назад.
Рядом резко затормозила машина. Его большие, чуткие уши безошибочно определили, что машина была легковой, но он не смотрел на нее. Смотреть было запрещено, слушать – тоже, и поэтому он продолжал идти, продолжал месить грязь разбитыми башмаками.
– Юде!
Он послушно повернулся, сдернул с головы шапку и сдвинул каблуки. Из открытой дверцы машины высунулся немецкий майор.
– Говоришь по-русски?
– Так точно, господин майор.
– Садись.
Свицкий покорно сел на самый краешек заднего сиденья. Здесь уже сидел кто-то: Свицкий не решался посмотреть, но уголком глаза определил, что это – генерал, и сжался, стараясь занять как можно меньше места.
Ехали быстро. Свицкий не поднимал головы, глядя в пол, но все же уловил, что машина свернула на Каштановую улицу, и понял, что его везут в крепость. И почему-то испугался еще больше, хотя больше пугаться было, казалось, уже невозможно. Испугался, съежился и не шевельнулся даже тогда, когда машина остановилась.
– Выходи!
Свицкий поспешно вылез. Черный генеральский «Хорьх» стоял среди развалин. В этих развалинах он успел разглядеть дыру, ведущую вниз, немецких солдат, оцепивших эту дыру, и два накрытых накидками тела, лежавшие поодаль. Из-под накидок торчали грубые немецкие сапоги. А еще дальше – за этими развалинами, за оцеплением, за телами убитых – женщины разбирали кирпич; охрана, позабыв о них, смотрела сейчас сюда, на черный «Хорьх».
Прозвучала команда, солдаты вытянулись, и молодой лейтенант подошел к генералу с рапортом. Он докладывал громко, и из доклада Свицкий понял, что внизу, в подземелье, находится русский солдат: утром он застрелил двух патрульных, но погоне удалось загнать его в каземат, из которого нет второго выхода. Генерал принял рапорт, что-то тихо сказал майору.
– Юде!
Свицкий сдернул шапку. Он уже понял, что от него требуется.
– Там, в подвале, сидит русский фанатик. Спустишься вниз и уговоришь его добровольно сложить оружие. Если останешься с ним – вас сожгут огнеметами, если выйдешь без него – будешь расстрелян. Дайте ему фонарь.
Оступаясь и падая, Свицкий медленно спускался во тьму по кирпичной осыпи. Свет постепенно мерк, но вскоре осыпь кончилась, начался заваленный кирпичом коридор. Свицкий зажег фонарь, и тотчас из темноты раздался глухой голос:
– Стой! Стреляю!
– Не стреляйте! – закричал Свицкий, остановившись. – Я – не немец! Пожалуйста, не стреляйте! Они послали меня!
– Освети лицо.
Свицкий покорно повернул фонарь, моргая подслеповатыми глазами в ярком луче.
– Иди прямо. Свети только под ноги.
– Не стреляйте, – умоляюще говорил Свицкий, медленно пробираясь по коридору. – Они послали сказать, чтобы вы выходили. Они сожгут вас огнем, а меня расстреляют, если вы откажетесь…
Он замолчал, вдруг ясно ощутив тяжелое дыхание где-то совсем рядом.
– Погаси фонарь.
Свицкий нащупал кнопку. Свет погас, густая тьма обступила его со всех сторон.
– Кто ты?
– Кто я? Я – еврей.
– Переводчик?
– Какая разница? – тяжело вздохнул Свицкий. – Какая разница, кто я? Я забыл, что я – еврей, но мне напомнили об этом. И теперь я – еврей. Я – просто еврей, и только. И они сожгут вас огнем, а меня расстреляют.
– Они загнали меня в ловушку, – с горечью сказал голос. – Я стал плохо видеть на свету, и они загнали меня в ловушку.
– Их много.
– У меня все равно нет патронов. Где наши? Ты что-нибудь слышал, где наши?
– Понимаете, ходят слухи… – Свицкий понизил голос до шепота. – Ходят хорошие слухи, что германцев разбили под Москвой. Очень сильно разбили.
– А Москва наша? Немцы не брали Москву?
– Нет, нет, что вы! Это я знаю совершенно точно. Их разбили под Москвой. Под Москвой, понимаете?
В темноте неожиданно рассмеялись. Смех был хриплым и торжествующим, и Свицкому стало не по себе от этого смеха.
– Теперь я могу выйти. Я должен выйти и в последний раз посмотреть им в глаза. Помоги мне, товарищ.
