Перед прыжком (Роман) - Еремин Дмитрий Иванович (читать хорошую книгу полностью .TXT) 📗
— А как же! — легко отозвался Филька. — Чего-чего, а уж это…
— Ну да?
— А чего тут особого? — в свою очередь удивился парень. — Взял «Чтец-декламатор», выбрал… Главное тут — влюбиться.
— Значит, влюблялся?
— Я влюбчивый, страсть. Влюбляюсь бесперечь. Чуть не каждый день. Как увижу девчонку, какая красивше, так и готов. Один раз даже сам стихи сочинил.
— Не может быть!
Филька остановился и, сморщив кожу на лбу, некоторое время напряженно думал. Потом громко продекламировал:
— Это кто же такая? Не Панюшкина? — с живым интересом спросил Антон.
— Не. Не она, а эта…
Некоторое время, сосредоточенно уставившись взглядом в землю, Филька молчал. Было видно, что он силится и не может вспомнить, кто же такая Анюта? Это сердит его, ввергает в недоумение: как же так — влюбленным был и забыл? Но ничего определенного на ум не приходит, и парень решительно отметает все в сторону: забыто — и ладно.
— Была одна такая, — ответил он наконец, зацепившись за то, что сохранила память яснее всего. — Артистка. Ух и красива, стерва! Приезжала в заводской клуб из Москвы с концертом. Да ты ее, может, видел? Был в клубе в то воскресенье?
— Не был, наверно.
— И зря. Пела как бог!
— А стишки? — нетерпеливо ввернул Антон.
— Мои-то? Ну, как нагляделся я на нее, как прослушал эти… — Филька попробовал напеть: — «А-а-а — шаль с каймою…. ми-и-илый мо-ой!», — но из этого ничего не вышло, и он досказал со вздохом: — Так и влюбился. А уж потом и стишки…
— А теперь ты в кого? — нетерпеливо спросил Антошка.
— Теперь-то?
Филька вздохнул. Это было для него необычным.
— Теперь, брат, в кого же еще? В нее…
— В Пламенецкую? — догадался Антошка, и кровь так сильно ударила в голову, что он едва не качнулся.
— Ага. Хотел опять сочинить стишки, да на этот раз ничего не вышло. То есть опять получилось вроде: «К тебе душой стремлюся, но встретиться боюся». Да разве это стихи? Пришлось в нынешний раз купить стишок за горбушку ситного у этого… как его… ну, который в том же вагоне едет, не заводской, а родственник этого… вспомнил: Эрик Воскобойников. У него… в самом-то деле он Пашка, а придумал для своих стишков фамилию покрасивше: «Эрик Сияльный». Так, мол, делают все…
— Он разве поэт?
— Ага. Говорит, что где-то даже его стишки помещали. Но мне не понравились: мои про Анюту лучше…
— Прочти.
— Пашкины? Покупные?
— Ага…
— А я их забыл. Бред сивой кобылы, а не стишки!
— Ну все-таки, — не отставал Антошка.
Филька хотел было решительно отказаться, но взглянул на пунцовое от волнения лицо приятеля, усмехнулся, вздохнул:
— Уж больно они, понимаешь ли, заковыристы. Сгоряча я их тогда заучил, а потом, когда хотел записать для этой… для Вероники, чтобы потом отдать… Ну, в общем, как стал писать, так и плюнул. Хотя — стой! Вроде… чего-то зашевелилось!
С минуту Филька натужливо выдавливал из глубин памяти не понравившийся ему «бред сивой кобылы» «Эрика Сияльного». Потом с трудом, чуть не после каждого слова плюясь и запинаясь, прочитал:
Да ну ее знаешь куда? — вдруг рассердился Филька. — Говорю тебе — бред! И вспоминать не хочу! Отдал ему за них, понимаешь ли, кроме хлеба еще и ножик… до сих пор себя кляну! А он мне насчет любви как о «зуде чесоточной сыпи…». Об этом дальше написано в его стишках. Вот пусть сам и чешется, черт паршивый…
Антошке такая любовь тоже была противна. Но от одного обостренного сознания, что любовь может даже такого нахального парня, как Воскобойников, довести до того, что начнешь сочинять стихи, от одного этого он все равно после разговора с Филькой несколько дней продолжал ходить как в тумане: внезапный напор чувства влюбленности в Веронику сделался лишь сильнее. Кончилось тем, что Антошка начал было и сам сочинять стихи о любви. Незадолго до отъезда эшелона из поселка он прочитал «Три мушкетера» Дюма, и теперь в голове все вертелось вокруг королевы и бравых вояк, одинаково готовых в любую минуту для поединка и для любви. В конце концов, с превеликим трудом, он осилил несколько строк:
Но дальше дело не пошло. Пришлось довольствоваться невнятным бормотанием: «Как увижу тебя, тра-та-та- та». И опять: «тра-та-та-тра-та-та!»
В этот последний перед распределением день, уже в Славгороде, желание как-то обратиться к новой возлюбленной (и лучше всего, конечно, стихами) сделалось просто неотвратимым: завтра, когда произойдет жеребьевка и все разъедутся по своим местам, будет поздно. Те, кто останется в городе, известны без жеребьевки: Петр Петрович с Катенькой и Соней, а также некоторые мастера и инженеры, в том числе иностранцы, — эти будут налаживать производство на местном заводе и на двух-трех фабричках. Остаются в городе музыканты Свибульского и драмкружковцы Оржанова: они будут колесить из села в село с «Судом над Советской властью», с постановкой «Кровные враги» и с музыкой.
А куда определят его? Куда попадет Вероника? Если в разные волости, до самой осени? Разлука на несколько месяцев… этого выдержать невозможно! Сегодня же, вот сейчас необходимо передать ей, скажем, с Зинкой, стихи про свою любовь…
И Антошка решился.
Вначале он попросил сочинить ему стихи о любви Ро- дика Цветкова, прозванного в поселке «рифмоплетом». Но тот, оказалось, был занят по поручению Оржанова переделкой какой-то пьесы для драмкружка, поэтому начисто отказался:
— Сейчас у меня не стиховой период. Как-нибудь потом…
Волей-неволей пришлось обратиться к «Эрику Сияльному». Страдая от стыда, Антошка разыскал в толпе высокомерного Пашку Воскобойникова, отвел его за угол сарайчика недалеко от вокзала и, запинаясь, попросил по- товарищески выручить насчет стихов.
Выслушав его робкую, еле произнесенную вслух просьбу, «Эрик» презрительно фыркнул:
— Тебе… и о любви?! Тоже влюбился, что ли?
— Ага…
— Ну и ну! — поразился пижон Воскобойников. — Комсомолец, да еще железный, и вдруг — о любви! Докатился! — протянул он с видом умудренного высокими материями человека, заставшего железного Антона за пустяковым, просто неприличным делом. — Не ожидал от тебя.
И назидательно добавил:
— Любовь — это для чувствительных барышень вроде Сонечки.
— А для Фильки написал?
— Ну, те были сделаны давно. С тех пор я вырос. Советую и тебе: плюнь. Все эти ахи да вздохи, мармелады и прочее — не для нас. Особенно таких, как ты; докатился!..
Антошке стало совсем уж не по себе: верно, что докатился! Кто же, выходит, оказался на поверку пижоном и недорезанным буржуйчиком? Вовсе не Пашка, над которым они с Филькой всегда открыто посмеивались, поглядывали на него свысока, как на зазнавшегося, гнилого барчука. Теперь получилось, что сам ты не только не лучше, но хуже этого «Эрика Сияльного»!
Чтобы хоть как-то выбраться из постыдного положения, он с фальшивой и глупой в таких обстоятельствах ухмылкой на круглом, обожженном огнем стыда лице торопливо спросил:
— А теперь чего сочиняешь? О чем?
— Во всяком случае, не об этих пустяках. Любовь… хм!
Воскобойников усмехнулся:
— Ты-то в кого влюбился? Может, в эту вон Веронику? Девка она что надо. Я сам бы с удовольствием, — и произнес похабное слово.
