Конец нового дома (Рассказы) - Воробьев Леонид Иванович (мир книг TXT) 📗
Все-таки и поцелуи были, и радостные дни, и сердце замирало, и счастье, и слезы — все. Но почему же как самое незабвенное, неизбывное врезалось это? И всегда теплей от этого на душе, словно бог весть что. А и всего-то: три километра дороги — от деревни к деревне.
Стоял конец мая. Все молодо было вокруг. Они по дороге в гору шли. По бокам дороги — пески, тут картошку садили из года в год. А на дороге все трава молодая, трава. И птица какая-то заливается вверху, и речка Овчиновка блестит под солнцем внизу и в стороне.
Она шла впереди. А за ней, как положено — муж. Была она во всем новом. А он — на голову выше ее — в рубахе из кручонки, в суконных черных брюках и хромовых сапогах. Нес на руке пиджак, а в руке кепку-восьмиклинку, только что входившую в моду. И так скромно шел, так степенно: совсем непохоже было на него.
У нее сердце разрывалось от счастья. Она бы побежала девчонкой в гору, чтобы догонял… Но навстречу шли люди, и все они серьезно здоровались, с полным уважением. Сдерживала она себя, здоровалась тоже, сгоняя с лица улыбку.
И таким пронзительно-радостным стало для нее вдруг, как всегда, это воспоминание, что она, забывшись, внезапно охрипнувшим голосом окликнула:
— Арсень! Помнишь, как с тобой в первый год на Выселок ходили?
— Чего? — откликнулся Арсеня. А когда до него дошел смысл сказанного, пробормотал:
— Ишь… чего вспомнила.
У Ветлуги вспомнилась ей другая река, Волга. Как ехала по ней на пароходе, как добрались они с дочкой до Сталинграда.
Тут же опять метнулась мысль к первым годам их жизни. Арсеня в школу ходил три зимы, а дальше грамоте сам дошел. Считали в деревне его грамотным. Поэтому был он выдвинут на курсы и стал бригадиром. Получил бумажку, где значилось чуть ли не «агроном».
Бригадир, по тем временам, фигурой казался заметной. Работать Арсеня любил, но и попивал, а по пьянке погуливал. Начались для Татьяны деньки потяжелей.
Но она не робкого была десятка. Ходила беременной, а в любую компанию являлась, уволакивала его от дружков, стыдила и корила их звонким своим голосом на всю деревню.
По дороге домой подтыкала Арсене в спину, несмотря на то что вела перед собой бригадное начальство. А если оборачивался он дать сдачи — голосила так, что он только рукой отмахивался.
Затем другие курсы прошел Арсеня — колхозных счетоводов. Еще подзазнался и выпивать стал больше. Однако тут дочка родилась, и легче стало Татьяне держать его в руках.
А она все в рядовых ходила, работала в полеводстве: к скоту особой охоты у нее не припало. Работала гораздо, и на трудодни ей и ему доставалсь хорошо.
Родился и сын, да недолго пожил. И к медику носили, и к бабкам, и в бане парили, и лечили всяко — не помогло. Видно, не (суждено было ему жить.
Может, это и к лучшему, а то как бы в войну осталась она одна с двумя? Мать жила у второй дочки, в другой деревне. Там уже трое успели народиться. А за Арсениной матерью впору за самой было ухаживать.
Когда началась война — никто особенно не удивился.
Во-первых, только что с белофиннами отвоевали, во-вторых, слухов в народе было много, в-третьих, разные приметы, вроде грибов, точно войну предсказывали.
Вместе со всеми бабами провожала Арсеню и других мужиков Татьяна. Одинаково ревели, иные попуще, иные потише, одинаково бежали за подводами, одинаково тихо брели по домам, обратно.
Только всем разная выпала судьба. У одних — вернулись, у других — так больше и не прошли по деревне.
Арсеня, когда поехал, пообещал:
— Писать буду часто. Дочку поберегай.
И верно, вскоре пришло письмо. Писал, что все в порядке. Сообщал о себе то, что разрешалось. Советы по хозяйству давал.
А потом не писал ровно пять лет.
Ехали со станции домой. Длинный обоз растянулся по дороге. Татьянины сани в середине: в головах два мужика бракованных, а за ними все бабы, бабы.
Дорога длинная — точно сто сорок один километр. Скрипят полозья от ночевки до кормежки и до другой ночевки. С неба крупный, но редкий снежок валит, лес по сторонам, ветра нет — тепло.
Мужикам веселее, покуривают себе. А бабы тоже развлечение находят. Пропоет первая частушку, затем очередь второй. Дойдут до конца — и снова. Все частушки переберут: про любовь и про измену, про долю свою, иногда и озорную вставят. А мужики подстанут, ввернут что-нибудь новенькое, современное. На станцию теперь ездить часто случалось, прежде это чисто мужиково дело было. Возили лен, хлеб. Что заставят.
В деревне и раньше приходилось всякую работу знать, а в это время все за мужиков делать стали.
Татьяна гордилась тем, что мала, да сильна. Мешки выносила не только на спине — под пазухой никак не меньше, чем хороший мужик утащит. Работала много и зарабатывала славно. В их краю в войну хлебом не бедствовали. Страшней два первых послевоенных года.
Когда подъезжали к своей деревне, вызвездило, месяц встал на рождении, начал забирать силу мороз. Татьяна куталась в полушубок, ноги запихивала в сено и вспоминала, как в последний раз гадать ходила.
И эта гадалка наказала ждать, хорошо сходилось про Арсеню. Верно, немало случаев было: не писали, не писали да вдруг объявлялись. Только он-то больно уж долго не писал.
Раздумалась Татьяна: скольких гадалок обошла, сколько слез пролила, у скольких сейчас радость в семье — вернулись. И уже начала тихонько подвывать, как вдруг резко дернулась подвода в сторону и остановилась.
Ведь почти шагом ехал обоз, чуть-чуть притрушивал на скатах, а надо же такому несчастью случиться… Света невзвидела Татьяна, когда разглядела, как валится на искорками блестящий снег кобыла, запрокидывая голову и надрывно храпя…
Время было суровое. Как ни доказывала Татьяна, как ни поддерживали ее бабы — вынесли решение: от небрежного обращения пала лошадь. И постановили — взыскать убытки.
Деньги, какие имелись, она припрятала: описывайте имущество, что наберется. Часть набрали. Ничего ей из барахла не жалко было, наживется. Но когда взяли выходной Арсенин костюм и кепку-восьмиклинку — окаменело разом у нее сердце.
«Лучше деньги и все надо было подать, — думала. — Как же я костюм у надежных людей не схоронила?»
И сразу ей стало понятно — не вернется Арсеня. Вроде бы знамение ей такое вышло: костюм отдала. Пока тут, на месте, костюм был, вроде не верилось даже, что не придет. Должен прийти, надеть. Цело гнездо, и птица к нему летит. А кто же в разоренное гнездо возвращается?
Будто последняя ниточка надежды порвалась в ней. Не помнила себя, пошла в холодный прируб, где продукты да разные вещи хранили, выбрала подходящую веревку и полезла привязывать к крюку, на который свиные туши вешали.
Приладила веревку крепко. Не услышала, как дверь в прируб скрипнула. Только донесся до нее дочкин голос:
— Мам, Ваську резать будем?
Не сразу поняла Татьяна, что о поросенке дочка опрашивает. Глянула одичало на нее, опомнилась вдруг.
Увидела на дочкином лице удивленные и грустные, но все же озорные, все ж Арсенины глаза, хлопнулась с ящика, на котором стояла, ничком на пол. Закаталась, заголосила, насмерть перепугав дочку.
Всего дня через три после этого прибежала под вечер с другого конца деревни доярка Галька, простоволосая, с письмом в руках. Не могла от быстрого бега слова сказать, сунула Татьяне письмо — читай!
Разобрала Татьяна в письме: Галькин муж встретил в Сталинграде Арсеню. Пробыл Арсеня почти всю вой ну в плену, а сейчас должен поработать пока на восстановлении города, домой не пускают. Арсеня, вроде бы, домой писал, но ответа не имеет. Еще Галькин муж намеком добавлял, что ходит к Арсене какая-то баба, варит, стирает. А поэтому нужно приехать Татьяне в Сталинград, дождаться, когда мужа домой отпустят.
Как в тумане, как в чаду собиралась Татьяна. Едва помнит, так письмо Галькиному мужу писала, чтоб Арсеню предупредил, как дом заколачивала, как до станции добиралась.
