Перед прыжком (Роман) - Еремин Дмитрий Иванович (читать хорошую книгу полностью .TXT) 📗
— Огулом хаять их нечего!
— Это уж да!
— Однако послухаем, поглядим…
Разговоры шли и с глазу на глаз, и в стихийно возникающих группах — у возов и вагонов, на всем пространстве погруженной в светлую звездную темноту привокзальной площади — майдана, по-местному.
А среди спорящих или мирно беседующих молча ходил комиссар Кузьмин.
Сутулый, одетый в давно обветшавший френч и такие же старые галифе, хмуроватого вида, неторопливый, он не привлекал ничьего внимания. Попыхивая самодельной трубочкой, останавливался где-нибудь сбоку то у одной группы, то у другой. Послушает, постоит, подымит ядовитейшим самосадом — и двинется дальше.
И делал он это не без расчета. После обидной промашки с Суконцевым для работы в Мануйловской волости хотя бы на время он так и не смог до сих пор найти подходящего по всем статьям уполномоченного от ревкома. Всех, кого можно было мобилизовать для такой работы здесь и в Омске на время страды, давно уже мобилизовали и распределили по местам. А те, кого он мог бы «выбить» дополнительно из крайне ограниченного местного и губернского актива, казались ему не очень надежными, слабоватыми «на политику». Поэтому, договорившись предварительно с Веритеевым и Большаковым о назначении одного из москвичей хотя бы временным уполномоченным в Мануйловскую волость, он и ходил теперь среди беседующих с крестьянами рабочих, внимательно приглядываясь к тем из них, которые меньше других «барахлились» днем и более активно, убежденно разговаривали теперь в эту необычную, волнующую ночь о главных вопросах текущей жизни.
А разговоры сводились, в общем, к одним и тем же вопросам:
— Наступит ли послабление? Или, может, об том одни обещания?
— И как полагать обо всей России: выживет, нет ли? Какой уж год еле-еле… может, на том и конец?
— А что слыхать опять про войну? Замирятся наши с буржуями наконец-то, да и надолго ли? Слыхано было, опять чегой-то на нас оттель стали целиться… устоим ли?
— Будет ли ситчик и прочее все другое, какое бывало прежде? Идет ли на то в городах движенье? Или же деется все для того, чтобы вызнать все о крестьянстве для полного изымания?
Надо было ответить на каждый из этих вопросов спокойно и терпеливо. А были и такие, вроде Половинщикова, которые либо отмахивались от прямого ответа, либо панически отвечали, что «поднять заводы до прежнего — и не думай, куда там!» — хотя даже эти вызывали у мужиков невольное уважение:
— Бульботит он худое, видать, оттого, что совсем оголодал, потому и веры не стало ни в бога, ни в черта. Однако в Сибирь приехал, не побоялся, и тут со всеми на равных. Не то что мы со своим Износковым или Кузьмой Титовым, Порфирием Карпычем Дониным или Андроном Семенычем Ильичевым!
— Ему комиссар велит помолчать: не то, мол, бормочешь ты мужикам, а он себе гнет свое, не боится.
— У них и плохой, похоже, сильнее, чем наш хороший…
Такие прикидки мужиков между собой Кузьмин тоже не пропускал. Но внимание привлекали прежде всего приезжие. И среди них он в конце концов особо отметил пригодными для своего дела троих: Сергея Малкина, Амелина и Фому Копылова.
Двух первых Кузьмин запомнил еще до «ярмарки», когда шел разговор о распределении рабочих по крестьянским хозяйствам. Узнав о том, что кулаки и кантонисты не будут приниматься во внимание, что рабочих распределяют по середнякам и бедным хозяйствам, один из москвичей — высокий, сутулый, не очень складный мужик, с неровно обстриженными рыжими усами по фамилии Сухорукий вступил с ходу в спор:
— Неверно! Что мы получим за труд по уборке у бедных и средних крестьян? Мышкины слезы! Зато у богатых, а также у колонистов всего полно! Ходили к таким в пути на обмен, видали! А раз это так, то к ним и надо распределять! И мы, и они, и само государство внакладе тогда не будет! Ведь главное что? Главное — сделать дело, за коим приехали. То есть хлеба собрать побольше, домой его увезти, а разное там что другое пускай решают сами сибиряки!
— Сколько я тебя слушаю всю дорогу, Игнат Митрич, — негромко, но даже слегка побледнев от решимости сказать Сухорукому прямо в лицо то, что он о нем надумал в вагоне, ответил, не выдержав, Малкин, — и все больше вижу: бывает, от дурости своей несешь ты такое, что прямо кажется, будто враг!
Сухорукий свирепо крикнул:
— Чего?
— Говорю, ну истинно — враг! Враг революции, нашей рабочей власти. Ты не ярись, погоди! — Резким движением руки Малкин остановил качнувшегося было к нему длинного жилистого, драчливого мужика. — Раз хоть послушай, чего о тебе я давно подумал. То у нас на заводе ты лезешь против всего, чего предлагает ячейка или завком. То в эшелоне тебе все не так. То теперь здесь желаешь помочь не крестьянам, а колонистам и кулакам…
— Так я же об чем? Об нашей рабочей выгоде!
— Вот-вот! Чтобы побольше увезти с собой! А как увезти? Какой по себе тут оставить след — веру ли у сибирских крестьян в нашу братскую помощь или же рознь? То есть чтобы совсем уж из веры в нас выбить? Об этом тебе и в голову не войдет! А это значит, что ты есть враг!
— Я те вот дам…
— Я сам тебе дам!
Некоторое время они стояли друг против друга, вот- вот готовые сцепиться в драке.
Потом, отдышавшись, но весь еще полный обиды и злости, Сухорукий свирепо крикнул:
— Раз ты обо мне, Малкин, так неправильно говоришь, то вот пусть слушают, что я на это тебе скажу, как члену нашего штаба. Слушай: не пойду я работать ни к богатому и ни к справному из крестьян. Это раз. Хлеба ихнего мне не надо. Туды меня теперь отправляйте, где будет беднее и тяжелее всего. Это два. Хватит слушать всякие там обиды. Кто враг, а кто нет, мы еще поглядим! А я докажу. Последние силы тут положу, а докажу, что не враг, а первое дело — желавший иметь заботу о выгодах нас, рабочего человека. Это три. Мне что? Ничего мне не надо. Нам с бабой много ли жить осталось? Как- нибудь перебьемся. А я тебе — докажу! Увидишь…
Эту внезапную стычку Кузьмин запомнил хорошо и теперь с особенным вниманием прислушивался и присматривался к тому, как в разных концах эшелона и на майдане с мужиками разговаривают о своих делах и делах страны такие люди, как Малкин, Амелин или Фома Копылов.
— В чем задача нашего эшелона у вас, товарищи крестьяне? — неторопливо говорил Сергей Малкин у одного из возов. — А в том, чтобы помочь вам встать на ноги в своем хозяйстве. Поля тут большие, видали мы, пока ехали. Руками такие поля не взять. Выход один: машиной.
— Это уж точно!
— Ну вот. А вам, товарищи крестьяне, на практике известно, что сельскохозяйственный инвентарь, проще сказать машины, нуждается в постоянном ремонте. Тут, значит, нужен вам глаз да глаз! А почему? Потому что, кроме изнашивания дерева и металла в этих машинах от разных ударных нагрузок при работе, они страдают также и от природных химических соединений вроде дождей и составов почвы. Испытывают и воздействие от центробежных сил при неравномерности рабочих нагрузок на ту или эту деталь, от силы движения, а также от общего взаимодействия частей. Понятно?
— Вроде бы…
— Отсюда их порча и недостаток. У плугов, к примеру, лемехи, их режущая почву кромка. Проще сказать, лезвие. Оно вместо режущей нормы в 0,8 или 1 миллиметр становится толстым чуть не втрое и, значит, как ни паши, идет все одно ненормальное отклонение при вспашке. Понятно?
— Ага!
— Так же и все другое. Сеялки, к примеру. Где происходит смятие и притупление дисков сошника, а где излом рифелей высеивающей катушки. Все это мы у вас осмотрим, в точности установим и, если можно, исправим. Понятно?
— Еще бы!
— В разного рода жатках, к примеру, тоже. В них надо либо сменить, либо же на заводе, который в городе, отштамповать заново части для двигателя. Проще сказать, сделать зубчатые передачи, которые передают движение от ходового колеса к режущему орудию. Потом у одних вместо отработавших свое пластин в прорези жатвенных пальцев надо вставить новые, у других — наварить сломанные об камень либо ступившиеся ножевые полотна. Ясно?
