Трилогия о Мирьям (Маленькие люди. Колодезное зеркало. Старые дети) - Бээкман Эмэ Артуровна (книги онлайн без регистрации полностью txt) 📗
И не умела бы я тогда любить людей.
Вот и Кристьян говорит: не ходи. А те ночи давно растворились в блеклом рассвете, и дни, что провели мы вместе с Антоном, закатились. Но сила духа его, решимость и устремленность остались вечными величинами, особенно когда на распутье охватывает сомненье, когда кажется невозможным отличить добро от зла.
Тогда он является яркой звездочкой на зимнем ясном небосклоне, и его звонкий смех расправляется с твоими слабостями.
Нет, Антон бы никогда не опустил руки — ни перед кем и ни перед чем. Дошел бы куда хочешь, но правды добился бы…
Наверное, я все страшно упрощаю. Разум Антона, да, он… Верно, в его времена топором вырубали нормы и формы нового общества, в наши дни это делают резцом и напильником. Хотя, может быть, декабрьское восстание и нуждалось в более тонком инструменте? Удар молота — пусть даже с силой трехсот пар рук, — он только плющит железо.
Последние полдня, проведенные вместе с Антоном в Ленинграде, во всех отношениях — половинчатые. Обрывочное утро, какие-то пунктирные перемолвки и хождения — продолжение казалось неизбежным. Сотни дел; перед тем как отправиться на поезд, я бесконечно долго толкалась на улице, мешая людям, пока Антон ходил давать документы. Мы оба были рассеянными, в мыслях он, видимо, уже пересек границу. Мужчины, уходящие на войну, нетерпеливы, женщины пусть скорее уходят с глаз долой, из сердца — вон.
Так и должно быть. Вот только половинка дня половинкой и осталась.
Кажется, отныне всегда, когда мне понадобится спокойствие и твердость, я буду вспоминать эти будто высеченные из гранита лица на сегодняшнем траурном митинге.
На сегодняшнем или вчерашнем митинге?
Застывшими пальцами приподнимаю с запястья рукав. Часы громко стучат. До полуночи осталось полчаса.
Вытаскиваю каблуки из грязи. Лийна уже, наверное, ждет, свернувшись на диване, бутылка, выпрошенная у сердобольной тетки, — на столе, не хватает только меня; выпивка без задушевной болтовни немногого стоит.
Но диван, где я надеялась застать Лийну, оказался пустым. На расспросы обеспокоенной тетки буркнула, что Лийна встретилась в городе со своим старым знакомым и скоро придет.
Постельное белье, сложенное стопкой на стуле, тянет ко сну. Однако без Лийны ложиться спать не хочется. Набрасываю, просто так, на ноги большой платок, прислоняюсь спиной и затылком к подушке и расслабляю тело.
Словно в свежее сено, проваливается в подушку голова.
…Шуршит по крыше сарая теплый июльский дождик. Антон уже уснул, чувствую, как его пальцы, державшие мою руку, расслабились. Пиджак его, которым мы укрывались, сполз, и на мои голые плечи сыплется труха. Белый зонтик мы воткнули рядом с люком в то место, где лежали, прикрытые охапкой сена, листовки с манифестом. Кому придет в голову искать здесь, на лугах, нелегальную литературу? Просто два молодых сумасбродных человека бродили сегодня по деревенским улицам, по болотной тропе и покосам. Собирали цветы, отдыхали под березой, а в полдень продолжали свой путь, держа над головами белый зонтик. Странная пара. В России идет гражданская война, под сине-черно-белое знамя «освободительной войны» встали «лучшие сыны» Эстонии, дачники — явление редкостное. Что из того, что под едой в котомках «бездельники» несли листовки? Сено нужно убрать, пока стоит вёдро, у крестьян, у мызных батраков и бобылей заботы по горло, земля не терпит промедления: то, что надо сжать, убрать, нужно сделать вовремя. Да и сколько их наберется, по полям да по покосам, людей, которые понимали бы смысл этих непривычно звучащих слов: коммунизм и манифест! Но именно им, этим людям, были предназначены отпечатанные листовки с заголовком: «Манифест ЦК Эстонской Коммунистической партии к эстонскому трудовому народу».
Место, где жирными буквами сказано, что да здравствует мир с красной Россией, доходит сразу. Мир на земле всегда был стоящим делом. И сыны тогда останутся в живых и дома, и мужики скинут с плеча винтовку и возьмут в руки косы — одной бабьей заботой так запросто с эстонской землицей не справиться. Кто выкатит все эти камни, кто подлатает до осенних ливней крыши, кто поставит новые срубы в колодцах, чтобы с детишками не было опаски? Кто словит быка, если он вдруг сорвется с привязи, кто подержит ногу у коня, когда того понадобится подковать, кто по весне пустится в долгий трехдневный путь к морю, чтобы запастись на лето салакой? В мирное время лучше родят поля и бабы — тоже. И детям достается отцовская забота и острастка, а женам — ласка, когда обожженные солнцем и онемевшие на покосе плечи коснутся соломенных матрасов.
Баба одна не потопает по сугробам, чтобы зимней ночью палить за конюшней по волкам, и дерева в лесу не свалить, даже пива не сварить — да и кому оно нужно, если нет того, кто его пригубит?
Антон держал речь, старики кучкой вокруг, женщины поодаль, белые платки натянуты на лоб, крепкими руками упираются о черенки грабель. Мир, оно конечно, размышляли иные, но ведь господа из земского собрания обещают поделить мызы, а что для мужика важнее, чем собственный надел? За свою землицу приходилось и постоять, и правды поискать. Наконец пора и в хозяева выходить, не надо нам ни немцев, ни красных, сами умеем свою землю пахать и за домом приглядывать. В свое время, было дело, мужики в Махтра поднялись против барского кнута; теперь народ посильнее, да и чужие правители завели между собой свару, сейчас в самый раз свою эстонскую власть у себя утверждать.
Антон спорил и убеждал, голос его крепчал, и слова были весомые. Солнце било ему в глаза, и выцветшие ресницы часто моргали, скулы рдели, губы пересыхали и запеклись. Он рубил рукой воздух, будто хотел загнать в землю возражения, чтобы от них не осталось и следа. Там, где люди были победнее, слушали дольше, зато хуторяне, чьи сыны воевали под сине-черно-белым флагом, отмахивались и уходили кончать прокос, женщины, те расходились нерешительней, возвращаясь к своим люлькам и бидонам с обратом. Удивительно, как просто люди разделяются на классы, прослойки, выражают той или другой стороне свои симпатии — особенно это заметно в сложные и запутанные времена!
Люди победнее угощали салакой и лепешками из ячменной муки, при встрече с хозяевами побогаче — нам вскоре показывали спины и плевали под ноги.
Антон шевелится во сне, его запекшиеся губы все еще произносят неслышные слова. Сегодня на болоте я едва поспевала за ним и ныла, — видимо, была просто обузой. Он громко смеялся: «Я же всегда беру с собой какую-нибудь хорошенькую барышню, она помогает отводить от меня подозрение».
Почти год я вполне сносно выполняла небольшие задания, а он теперь старался поддеть меня, назвать мещанкой, которая из-за романтики принимает участие в нелегальной работе.
Романтика? Конечно. Таких, как мы, преследовали, каждое утро, протирая сонные глаза, боялась открыть их — а вдруг небо уже в решетках?
Нервная дрожь? Разумеется! На болотной тропке из- под ног уползла в вересковый куст гадюка, заросли цепляются за одежду, будто злой дух, который предостерегал и вынуждал останавливаться.
Антон словно хотел освободиться от любви, задеть грубым словом, чтобы я оставила его. Но и он забывался, в этом у него особой последовательности не было. Я долго не знала, что у Антона есть жена, только позднее, уже в Ленинграде, все выяснилось. Решили, что, когда он вернется после декабрьского восстания или когда я приеду к нему, — мы сойдемся. За долгие дни разлуки чувства устоялись и прояснились. Узнав о кровавой трагедии в Изборске, поверила слухам, однажды я уже схоронила его…
Антон, это ты взял меня за руку? Все-таки вернулся?
Щурю глаза. Чужая полутемная комната. Сгорбленная старушка стоит надо мной и шепчет:
— Не знаю, что и подумать, в городе столько красных солдат, вдруг что с Лийной случилось?
Откидываю платок в сторону, опускаю ноги на пол и нащупываю пальцами туфли.
— Я схожу за ней, — успокаиваю старушку и снимаю с вешалки пальто.
— Да куда там на ночь глядя, скоро уже два часа, — приличия ради удерживает она.
