Обязан жить. Волчья яма Повести - Силаев Борис Дмитриевич (бесплатная регистрация книга TXT) 📗
— Вас можно на минуту? — потребовал Тихон, и Лазебник, бросив на него раздраженный взгляд, отошел в сторону.
— Ты хочешь меня отговорить от ночной операции? — первым спросил он Глобу. — Даже если она не принесет пользы, вреда от нее не будет. Ведь каждому ясно, — Лазебник строго выпрямился, полоснув Тихона презирающим взглядом, — что следует бороться с бандитами активными действиями, а не путем поддержания личных приятельских взаимоотношений.
— Что вы имеете в виду? — оторопел Глоба.
— Твою встречу с Корнем на проселочной дороге. С каких пор эти мерзавцы выпускают из западни своих заклятых врагов? Тем более, в чине начальников уездной милиции? Молчишь? Может быть, ты и квит с тем бандюгой, но перед Советской властью ты в большом долгу!
У Глобы перехватило дыхание, он сцепил зубы, на секунду прикрыв веки. Потом сказал ледяным тоном, чувствуя на своем лице взгляд Лазебника:
— Да, они нас подловили… И могли всех перестрелять, точно куропаток.
— Однако, этого не произошло?
— Как видите…
— За какие же такие пироги?
— Думаю, их было не так уж много.
— Может быть, ответная услуга за освобождение жены?
— Не исключено.
— Одолжение за одолжение?
— Если видите в том служебное преступление — арестуйте меня.
— И не подумаю! Я не сниму ответственность с тех, которые имели несчастье поручиться за тебя. В первую очередь я подразумеваю Рагозу.
Лазебник отвернулся и направился к машине, явно не желая больше говорить. Тихон беспомощно поглядел ему вслед, тот шел к «форду», непримиримо выпрямив спину, сердитыми толчками колена отбрасывая звенящие ножны старинной шашки.
Маня испуганным голосом, словно догадавшись о их стычке, прокричала с крыльца:
— Тиша… Что у тебя?
Он не ответил, махнул ей рукой и зашагал со двора, глядя под ноги, но не замечая ни луж, ни развороченного булыжника. Он думал только об одном, эта мысль его убивала. «За что Лазебник так ненавидит его? Казалось бы — общее дело, одна работа… В такое жестокое время они не имеют права на вражду… Они разные люди, но общее дело… Где я ему перешел дорогу? Он мне не может простить побег Корня. И то, что я освободил его жену. Видит в этом мою мягкотелость. Он требует большей жесткости… Может быть, считает, что я трус? Боюсь схлестнуться с Корнем вплотную? Но это не так! Не кровавый бой сейчас нужен… Села должны увидеть подлинное лицо банды. Лишенные поддержки крестьян, бандиты выйдут из лесов сами. Нужно только время. Время! Это не двадцатый год, когда бунты вспыхивали по всему уезду… Города голодали. Надо было кормить уставшую от гражданской войны армию… Теперь все поменялось — бандиты мешают торговать хлебом и пахать землю. Жить свободной человеческой жизнью. А Лазебник хочет окружить село вооруженными людьми, ворваться на улицы. Он подозревает каждого жителя. Бой! Пылают хаты, беспорядочная перестрелка. Дети, женщины… И я бессилен этому помешать… Неужели он мне не доверяет? За что?! Но будь моя воля… Я бы ему все высказал прямо в лицо! Все, что думаю… Господи, о чем это я?! Я его ненавижу тоже… Он вызывает во мне лютую ненависть. Как же работать вместе? Нет, так не годится. Надо взять себя в руки. Он старше и опытнее. В конце концов, начальник. Командир. А я простой солдат. И обязан подчиняться. Приказ есть приказ. Вот так… Через левое плечо, кру-у-угом! Ты еще там нужен… Обязан быть там… Сцепив зубы. Не глядя ему в лицо. Принесла нелегкая… Будь он трижды… Стоп! Поехали назад — ты там нужен…».
Глоба вернулся во двор, стараясь не попадаться на глаза Лазебнику, помог сбросить с чердака сено, вместе с Кнышом натаскали из колодца полную колоду воды. Покуривая, глядели, как пьют лошади — отхлебывая с поверхности бархатными губами, кося на людей белками глаз.
А к ночи Глоба и ребята его конного взвода милиции провожали отряд Лазебника. Автомобиль остался перед домом. Сотрудники уголовного розыска и сам замначгубмилиции сели на лошадей. Отряд построился по двое и легкой рысцой затрусил в темноту. Проезжая мимо Тихона, Замесов взмахнул рукой, просыпав из трубки искры:
— Счастливо оставаться…
Кныш, неловко растопыривая ноги в коротко подтянутых стременах, хватаясь ладонью за седельную луку, весело хохотнул:
— Живы будем — не помрем.
Под Сеней Понедельником лошадь проседала крупом, пытаясь развернуться поперек дороги, норовисто вскидывала головой, выдергивая ременной повод из неопытных рук.
— Ждите с оркестром! — озорно прокричал он.
Тускло горели окна, слабо пропуская свет керосиновых ламп сквозь кисею штор. Как всегда, когда на дороге возникало движение, азартно лаяли собаки, провожая отряд от дома к дому вдоль всей пустынной улицы. Луна бежала среди рваных облаков, то исчезая совсем, то вдруг появляясь в промоинах кованым диском в окружении холодного сияния, и тогда сквозь ночной мрак проступали крыши и вершины деревьев, блестящий булыжник мостовой и удаляющиеся всадники, со стороны которых плыл в тишине железный цокот подков…
Эту ночь в милиции никто не спал. Тихон и Маня так и просидели на крыльце до самого утра. И все это время не гас огонь в окне здания, где в большой комнате теперь жили парни конного взвода. Они то и дело по одному выходили на воздух, курили, поглядывая на медленно светлеющее небо, и снова возвращались обратно. Казалось, беспокойство и тревога разлиты во всем, что окружало людей, — верховой ветер гулял в голых ветках, забор ограждал двор черной стеной, на крыше погромыхивал надорванный железный лист, а когда начало подниматься солнце, то оно прорезалось на горизонте ножевой линией, словно серую даль распороли тонким лезвием и оттуда поплыло над землею красное зарево.
— Господи, — проговорила женщина, — какое оно сегодня страшное…
— У меня такое чувство, словно что-то должно произойти, — сказал Тихон.
Утром, когда солнце уже лежало на земле кровяной горбушкой, вернулся отряд. Замученные кони, все по животы заляпанные грязью, медленно ступали по булыжнику улицы. При каждом шаге они деревянно качали шеями, мокрые челки грив прилипли к запавшим глазницам. На лицах людей лежала печать усталости, плечи опущены под грузом набрякших водой суконных шинелей, на согнутых спинах колыхались тусклые карабины. Некоторые из всадников несли на перевязях забинтованные руки. Один из них, с головой, обмотанной грязной тряпкой, сидел в седле с закрытыми глазами, колеблясь всем телом в разные стороны, готовый вот-вот свалиться на землю. Впереди всех ехал Лазебник — его было трудно узнать, так изменился он за одну ночь. Некогда полные, всегда до румянца выбритые щеки, сейчас ввалились, подбородок заострился, глаза потухли. И даже голос не тот — он поднял руку, оглянулся через плечо и сипло проговорил:
— Слезай…
Сам сполз с лошади, волоча набухшие от влаги сапоги, побрел к воротам, равнодушно исподлобья посмотрел на молчащего Глобу. Опустился на завалинку и начал замерзшими пальцами расстегивать крючки шинели. Из френча достал папиросы, продул одну из них, закурил — затянулся дымом так, что, казалось, его зашершавленные от ветра и щетины темные щеки сомкнулись изнутри. Всадники вводили коней во двор, здесь сбрасывали с них седла, начинали растирать спины животных клоками сена. Кое-кто уже скидывал шинели в кучу на ступени крыльца и шел к колодцу умываться, на ходу стягивая с плечей гимнастерки. Раненым помогали сделать новые перевязки. Последним в воротах показалась лошадь, которую вели под уздцы двое — то были Кныш и Замесов, оба с трудом передвигали ноги, их некогда форсистые костюмы были изодраны и в пятнах мокрой грязи, словно их на животах волочили по вспаханной земле. Ни на кого не глядя, они повели коня к воротам конюшни и начали молча снимать притороченный к седлу длинный тюк, обернутый брезентом, затем положили его на сухое место под навесом крыши.
Глоба подошел к ним и приподнял угол брезента — он увидел обескровленное лицо, залепленное глиной, и руку, бледные пальцы которой судорожно обхватили шею.
