Обрывистые берега - Лазутин Иван Георгиевич (книги регистрация онлайн TXT) 📗
— Сейчас. Заберешь в камере свои вещички, и вместе пойдем на выход.
Валерий испуганно закачал головой.
— Нет, нет… У меня там нет никаких вещей… Если можно, то пойдемте отсюда сейчас же!.. Пожалуйста… Я прошу вас. — В голосе Валерия звучали мольба и страх, что он снова должен вернуться в камеру.
Как во сне шел Валерий за Ладейниковым. Коридоры были бесконечно длинными, казалось, не было конца поворотам и лестничным ступеням. Ох, как медленно идет следователь. Слишком медленно… Потом они шли по ярко освещенному полуденным солнцем двору, по которому в грубых робах с нашивками над карманами (на них были написаны масляной краской фамилии) лениво передвигались остриженные под машинку заключенные из хозяйственного отделения, отбывающие свой срок не в колониях, а в изоляторе. В проходной дежурный офицер долго рассматривал пропуск Валерия, который ему предъявил Ладейников. Валерий почувствовал, что ладони его стали мокрыми от пота. Он дрожал при мысли — а что, если в документах о его освобождении что-нибудь не так написано или чего-нибудь не хватает.
…Но вот она, свобода!.. Улица Матросская тишина утопала в зелени деревьев и кустарников. Даже трамвай Валерию показался каким-то торжественно-праздничным. И люди!.. Какие у них у всех милые и добрые лица!..
Когда они перешли на другую сторону улицы, чтобы первым же переулком свернуть на Стромынку, Валерий оглянулся. Он даже поразился и в первую минуту не поверил, что это красивое здание с окнами, напоминавшими окна в старинных дворцовых зданиях, было тюрьмой, в которой он провел столько мучительных дней и бессонных ночей. Тогда, ночью, когда Валерия подвезли к этому длинному четырехэтажному зданию, он его не видел, находясь в машине, а когда очутился на территории изолятора, то оно изнутри двора показалось ему другим.
Свобода!.. Сколько гимнов и песен сложено по адресу этого короткого и святого слова! Сколько человеческих жизней отдано, чтобы обрести это состояние, дарованное человеку самой природой. И как она бывает сладка и бесценно дорога, когда она принимает в свои объятия человека, только что вырвавшегося из неволи.
Ласточка, вырвавшись из чердачного плена, молнией взвивается в небо. Сбросив с себя бремя физической неволи, руководимая инстинктом свободы, она попадает в свою стихию. Человек же, покинув затворы тюрьмы, бывает дважды счастлив: физически и нравственно. Еще неизвестно, какая из этих двух неволь — физическая или нравственная — переживается человеком острее и глубже. Валерию хотелось бежать скорее, подальше от этих толстых стен с узорчатыми решетками в окнах. Он уже хотел об этом попросить следователя, но тот, поняв душевный переполох Валерия и его желание скорее метнуться подальше от тюрьмы, сказал, кивнув на маленький зеленый дворик, где было несколько свободных скамеек.
— Давай, Валера, присядем. Нам нужно поговорить. Это очень важно.
Они присели. Валерий не спускал глаз с Ладейникова.
— Валера, я не стал тебе говорить об этом там. — Он кивнул в сторону, где за поворотом осталось здание тюрьмы. — Дело в том, что твоя мать сейчас находится в больнице. После такого потрясения у нее сдало сердце. Сейчас она лежит в пятидесятой больнице. Это на улице Вучетича. Больница хорошая, мать сейчас уже пошла на поправку. Калерия Александровна попросила меня передать тебе записку. — Ладейников достал из кармана вчетверо сложенный листок, на котором было написано: "Валера! Навести поскорее маму. Она находится в пятидесятой больнице во втором терапевтическом отделении в восьмой палате. Время посещения с трех часов до шести. С лечащим врачом я уже договорилась. Тебя пустят к маме в любой день. Если не будут пускать — позвони в ординаторскую врачу. Ее зовут Ольга Михайловна. Сошлись на меня. Желаю удачи. Ехать в больницу до метро "Динамо", а дальше на маршрутном такси до конца. А там тебе больницу покажет каждый прохожий. К. А."
Радость ощущения свободы была настолько велика и глубока, что печальную весть о болезни матери Валерий воспринял несколько приглушенней, чем если бы эта весть пришла к нему, когда он находился в камере изолятора.
— Ты особенно не расстраивайся. Здоровье ее пошло на поправку, а когда она увидит тебя — ей сразу же станет лучше, — успокаивал Ладейников Валерия. — Мелочь-то есть на дорогу? Ехать придется на метро, потом на маршрутном такси.
Валерий стыдливо улыбнулся и ничего не ответил. Ладейников достал из кармана полтинник и протянул его Валерию.
— Потом как-нибудь рассчитаешься. А сейчас — давай в больницу, а я на работу. Я на машине. Хочешь, довезу тебя до "Сокольников", а там ты уж сам добирайся. Адрес в записке есть. Язык до Киева доведет. — Ладейников встал, тронул Валерия за руку, и они пошли к служебной машине, стоявшей метрах в сорока от перекрестка. При виде служебной милицейской машины сердце у Валерия захолонуло.
— А можно я сам? Я пешком добегу до "Сокольников". Тут почти рядом, пять минут хода.
Видя, что Валерию очень не хотелось садиться в крытую милицейскую машину, кузов которой был зарешечен, Ладейников понимающе подмигнул ему и на прощанье подал руку.
— Смотри из Москвы никуда не отлучайся, за тебя поручилось несколько человек. Расследование по вашему делу еще не закончилось. Так что будь готовым ко всему: к новым допросам, к очным ставкам, к поездкам на улицу Станиславского и даже в Софрино. Над этим гнездом сейчас работает областная прокуратура. А сейчас давай в больницу. — Ладейников хлопнул рукой по плечу Валерия и сел в машину рядом с шофером.
До метро "Сокольники" Валерий почти бежал. Рядом с радостью, озарившей его сердце, с каждой минутой им овладевала тревога. "Как она там?.. Что с ней?.. Ведь до этого она, кроме гриппа и ангины, ничем не болела. Сердце… Мама никогда на него не жаловалась. Конечно, все это из-за меня. — Валерий отчетливо представлял себе лицо матери, каким оно осталось в его памяти в ту минуту, когда за ним приехала милиция. — Хоть бы все обошлось побыстрее… Ведь я ни в чем не виноват. Мне кажется, что так считаю не только я, но и следователь. Не зря же он сказал, что гроза может пройти мимо меня".
И чем ближе подъезжал Валерий к метро "Динамо", тем волнение его усиливалось. Чтобы не ждать следующего маршрутного такси, от "Динамо" он ехал стоя, согнувшись при своем высоком росте в три погибели.
Больницу ему показали сразу. Белая, многоэтажная, она была построена не так давно и отличалась от старых московских больниц широкими окнами и отсутствием колонн и лепнины на капителях и карнизах, у центрального входа.
Халат Валерию дали сразу, а вот пройти в палату, в которой лежала мать, ему разрешили только с лечащим врачом, который, прежде чем направляться к больной, предупредил его быть сдержанным и не рассказывать о вещах, которые могут взволновать ее.
По виду врачу было где-то чуть побольше сорока. Судя по его толстым двухслойным очкам, можно было заключить, что у него была большая близорукость. А поэтому всякий раз, когда он проходил мимо дверей палат и читал номера табличек, то щурил глаза и замедлял шаг. А когда говорил, то хмурился и ладонью правой руки тер лоб. Как видно, это была его привычка.
— Будьте спокойней, ровней, как будто вы виделись только вчера.
— А как мама себя чувствует, доктор? — почти шепотом, боясь нарушить коридорную тишину больницы, спросил Валерий.
— Сейчас лучше. А было плохо.
— Она лежит или ходит?
— У нее пока строгий постельный режим. Режим больного, перенесшего тяжелый инфаркт миокарда. Всего несколько дней назад она переведена из палаты реанимации.
"Инфаркт", "реанимация"… — все это было для Валерия пугающими, непонятными словами, которые он слышал много раз и раньше, но пока еще никак не мог связать их со здоровьем своей матери, сильной и цветущей женщины, в юности мастером спорта по фехтованию.
Первым в палату вошел врач, сделав Валерию знак, чтобы он подождал его в коридоре. Минута Валерию показалась длинной. А когда врач открыл дверь и кивком головы пригласил его войти в палату, Валерий затаив дыхание сделал несколько робких шагов, скользя взглядом по койкам. На одной из них, слева в углу, у окна, лежала мать. Валерий подошел к ней. Он видел, как вздрогнули ее губы, как к вискам из глаз сбежали две крупные слезы. Она хотела что-то сказать, но губы ей не повиновались.
