Стремнина - Бубеннов Михаил Семенович (лучшие книги читать онлайн .txt, .fb2) 📗
— Прости-и!
Он не однажды просил у Гели прощения, но так, как сейчас, не просил еще никогда. Само сердце Белявского молило о пощаде…
— Тебе больно, больно, — заговорила Геля, испытывая к Белявскому то сострадание, какое она испытывала, когда его избили в поселке у порога.
Что-то будто случайно повторялось в жизни Гели. Но это повторение почему-то не удивило и не смутило. Геле вспомнилась та памятная ночь, когда случилось непоправимое, но впервые без той нестерпимой боли, с какой она вспоминалась всегда.
— Я знаю, знаю, простить нельзя… — говорил Белявский чужим, охрипшим голосом, все облизывая и облизывая губы. — Никто этого не сделает. Никто. Но ты можешь это сделать. Одна ты.
— Обожди, ведь у меня есть аптечка, — сказала Геля, ощущая настоятельную потребность оторваться от Белявского, тяготясь его близостью. — Я сейчас, обожди…
Но Белявский удержал ее за руку. Он не хотел, чтобы Геля хлопотала ради него: и без того он доставил ей много хлопот. Но еще больше не хотел, чтобы оборвалась та паутинка близости, какая соединяла их теперь.
— Я рад, рад и рад, — говорил он, не выпуская руку Гели. — Я не могу рассказать, как рад. Когда я догадался, что ты будешь матерью, не знаю, что со мной и стало. Это верно, я скверный человек. Я это знаю. Вот меня и удивило то, что случилось со мною. Как наваждение. Оказалось, я думал о чем угодно, но не думал о главном — о том, что и делает жизнь жизнью. Теперь я понимаю: я много негодовал и бушевал, и это давало мне право считать себя человеком с обостренной гражданской совестью, с высокими помыслами. Чушь! Несусветная чушь! Если я не понимал, для чего я создан и что я обязан делать на земле, — кто же я был? Ты понимаешь, о чем я говорю? Конечно, я говорю сбивчиво. Только не думай, это не бред. У меня сейчас очень ясные мысли.
— Я все понимаю, — ответила Геля шепотом.
— Ты здорова? — участливо спросил Белявский.
Он справлялся о ее здоровье, как обычно справляются о здоровье у будущих матерей, и это тронуло Гелю так сильно, что она плаксиво поджала губы.
— Ты береги теперь себя, — сказал Белявский ласково и наставительно, как и полагается заботливому мужу. — Всегда помни.
Геля забылась и всмотрелась в Белявского долгим взглядом. Она жалела Белявского и теперь даже не вырывала руку из его рук, не желая делать ему больно, но ненавидела его, как и прежде. И все же, к своему изумлению, впервые с момента разрыва поняла, что в ненавистном Белявском оставалось и что-то любимым ею… «Но что же? Его глаза? Его лицо? — гадала Геля. — Нет, все не то, все не то…» Теперь-то она хорошо знала, что любит одного Арсения Морошку и никого ей больше не надо. Но что же ей могло казаться любимым в этом красивом, черноглазом парне, какого она, как оказалось, вообще никогда не любила, а в последнее время лишь ненавидела? Любить что-то в человеке, которого ненавидишь, разве это возможно? Да, как ни странно, а вполне возможно. Ведь никто другой, а именно он, Борис Белявский, — отец ее будущего ребенка, и потому она, Геля, против своей воли что-то любила в нем, каким бы он ни был скверным человеком. И здесь Геле подумалось, что все ведь могло быть иначе, будь в свое время Белявский беспощаден к себе, как сейчас, и полюби ее той любовью, какая привела его к ней сегодня.
— Я уверен, у нас будет сын, — говорил в эти минуты Белявский, словно угадывая мысли Гели. — Я уже все обдумал. Мы назовем его… Впрочем, об этом после. Прежде всего надо, конечно, уехать отсюда. Разве можешь ты сейчас, ожидая ребенка, жить в тайге? Наш сын будет расти в городе. А мы с тобой обязательно будем учиться. Поступим в один институт, так ведь?
Геля слушала и понимала, что все, о чем говорит Белявский, так могло и быть. Да, могло быть, но никогда не будет. Никогда. «Бедняга, — подумала она о Белявском, — о чем ты мечтаешь? Поздно…» И Геле на мгновение даже стало жалко того, что могло сбыться, да не сбылось.
Горе переполнило ее душу, и она, словно вырываясь из духоты, вся содрогнулась и, легонько коснувшись головой плеча Белявского, зарыдала…
Геля коснулась плеча Белявского совершенно случайно, но получилось так, будто она, подчиняясь велению сердца, прильнула к нему после долгого и мучительного разрыва. И тут же, совершенно ослабев от рыданий, она почувствовала, что оказалась в руках Белявского, и услышала его крик:
— Ты моя! Только моя! Только!
Он целовал ее в лоб, в щеки, в губы… Опомнясь, Геля ужаснулась тому, что происходит, и рванулась из рук Белявского. Но не тут-то было. Она закричала приглушенно, но Белявский все целовал и целовал ее лицо. И тут Геля вдруг с необыкновенной отчетливостью вспомнила, как Белявский вот так же целовал и мучил ее той ночью…
Все то, что еще несколько минут назад казалось ей любимым в Белявском, как в отце ее будущего ребенка, все погасло. Геля поняла, что ее чувство не имело ничего общего с любовью. Оно было лишь сознанием, что именно он, Белявский, и никто другой, есть тот человек, который всегда будет жить во всем существе ее ребенка. Опять осталась лишь горечь воспоминаний и ненависть.
— Пусти-и! — закричала Геля, вырываясь из рук Белявского. — Ты не отец! Ты не можешь им быть! У тебя никогда не будет сына!
Увидев разъяренную Гелю, Белявский только теперь понял, что он опять наделал. Он хотел что-то крикнуть ей — и не мог. Хотел протянуть к ней руки — и не мог. Он смог лишь едва-едва, совершенно беззвучно пошевелить опухшими губами.
— Уйди, — потребовала Геля, но уже мягко, без крика. — Тебе помочь? — спросила она, заметив, как на побледневшем лице Белявского опять страдальчески подернулись губы. — Держись за меня, держись… Вот так, и пойдем, пойдем…
Он так и не смог произнести ни одного слова, пока Геля выводила его на крыльцо. Да так и ушел молча…
VIII
Хотя Геля и знала определенно, что она беременна, у нее еще не успели возникнуть материнские чувства. Свою беременность, это величайшее счастье для женщины, она считала сейчас лишь своим величайшим несчастьем, которое навсегда разлучит ее с Морошкой.
Только после встречи с Белявским Геля наконец-то отчетливо поняла, что ожидает ее в недалеком будущем. Она поняла, что ее несчастье не только разлучало ее с Арсением Ивановичем, но и должно было завершиться рождением ребенка, может быть, в самом деле сына, который будет сыном ненавистного ей человека. И она должна будет помнить об этом всю жизнь. А что будет, когда сын подрастет? Ведь он, несомненно, спросит, кто его отец? Может быть, даже пожелает увидеть его и заставит хлопотать о встрече с ним? Боже мой, сколько ни думала Геля о будущем ребенке, выходило, что он обрекал ее на вечное страдание. Никогда, никогда, до самой смерти он не даст ей забыть Белявского. И поскольку Геля еще не чувствовала себя матерью, ей легко было возненавидеть за это будущего ребенка. Она возненавидела его со всей своей горячностью, возненавидела нисколько не меньше, чем его отца.
И тогда само собой возникло решение, которое могло навсегда избавить ее от Белявского и даже, возможно, вытравить его из памяти.
По молодости Геля была еще очень наивной, во многом несведущей девчонкой, но по смелости и решительности уже не уступала любой взрослой женщине. И коль скоро было принято определенное решение, она готова была на все. Но она еще не знала всего того, что знают женщины. Она долго думала, как быть. И вдруг ей вспомнились случайно подслушанные ею женские секреты, в которых определенное место отводилось Сысоевне. «Идти к этой бабе? — спросила себя Геля, веря и не веря тому, что безумная мысль является ее мыслью. — Да ведь легче в пасть волчице! Может, и не будет болтать, но как явиться к ней, как заговорить с нею?» Голова шла кругом от дум, да так, что в глазах пестрило. «Разве бежать с Буйной и сделать это где-нибудь в другом месте? — думала Геля. — Но где? В больнице начнут отговаривать, а то и так откажут… А легко ли найти в незнакомом месте такую, как Сысоевна? И потом, пока ищешь, время-то уйдет…» Нет, сколь ни думала Геля, сколь ни гадала, а все возвращалась к одной мысли: пусть и страшно, а надо идти к Сысоевне. Жутко было Геле от этой мысли, так жутко, что она до крови искусала свои небольшие кулачки. И гадать нечего — долго будет помниться ей Сысоевна. Но ведь зато она избавится от ненавистного Белявского и от его сына. Один час стыда, позора, боли — и все пройдет, все будет забыто, все, все, что было до Буйной…
