Зултурган — трава степная - Бадмаев Алексей Балдуевич (книга читать онлайн бесплатно без регистрации txt, fb2) 📗
Церен тоже вышел на берег. Руки и ноги у него дрожали от волнения. Он никак не мог попасть ногой в штанину, посмеивался над собой…
Уже вечером, когда совсем стемнело, он возвращался домой огородами, держа коней за повод.
Церен отказался от предложенного тетей Дуней ужина, свернул матрас и пошел к сараю, где стояла можара со свежим сеном. Там он обычно спал летом.
Церен долго не мог уснуть и, наверное, пролежал бы так с открытыми глазами до утра. Вдруг почувствовал прикосновение ко лбу легкой прохладной ладони.
— Не бойся! Это я, — услышал он ласковый голос. — Я сама напугалась, как дурочка.
— Прости, Нина! Дурак я — не ты.
Церену очень хотелось обнять ее — такую близкую, доверчивую, нежную. Она была как птица, опустившаяся с неба на руку. Но парень уже понимал, чего не должен Дозволять себе в те минуты, когда птица садится на руку вот так доверчиво.
— Нет! Не ты меня напугал. Я сама себя испугалась. Если бы еще секунда, еще слово, еще поцелуй… И я не знаю, что произошло бы со мной. Я ведь такая трусиха, ты меня еще не знаешь…
Смысл ее слов не совсем доходил до Церена. Он лишь ощущал ее рядом, улавливал ее голос, дыхание… Ему хотелось, чтобы эти губы, целовавшие его на пруду, всегда были рядом, чтобы с них срывались слова, похожие на музыку, ласкали его слух… Церену казалось, что он понимал даже то, о чем Нина не успевала сказать или говорила от волнения невнятно.
— Вернулась с пруда… Закрылась у себя в комнате, даже Зину не пустила… Ревела, кусала подушку, обливалась слезами… Дурочка! — говорила сама о себе Нина, едва касаясь губами губ Церена. — И только к вечеру успокоилась. Думаю: зачем я плакала? Надо радоваться, если знаешь, что и тебя любят… От любви разве плачут?
— Я тоже чуть не заплакал, — сознался Церен. — Но вспомнил, что я мужчина. И мне полагается прежде всего думать…
— И что же ты надумал? — спросила Нина, смеясь. Она не дала ему ответить, прикрыв его губы своими губами.
— Ну вот, послушай сначала, что я надумала. Стемнело — пошла к тете Дуне… Она пришла в наш дом, когда мы только родились. Тетя Дуня — нам с Зиной няня. Мне кажется, больше она любит меня. Ей я могу сказать то, чего не решусь сказать и маме. Так вот ее слова: «Если любишь человека, иди с ним на край света». А о себе она сказала, что упустила в молодые годы свою любовь, а потом пришлось выходить замуж за старика… Я ей так благодарна за эти слова — нянечке моей. И пришла сказать тебе, Церен, — она впервые назвала его полным именем. — Я — твоя… Сейчас, завтра, всегда…
С тех пор они никого и ничего не боялись. Еще в ту ночь, рискуя быть изгнанными из дома, казненными, проклятыми родителями Нины, они испытали счастье близости и дали клятву верности друг другу. Нина успела ему сказать все, что было на душе: «Если нас прогонят, поедем в твой хотон или в другое село. Будем работать вместе. Дома считают, что у нас Зина лучшая рукодельница. Пусть! Но я тоже могу стряпать, шить, стирать. Пробовала коров доить, сено косила… У нас будет сын. Пусть волосы и глаза у него будут твои, черные, а лицо как у меня. Мы его выучим, станет он доктором, умным, добрым как Вадим Петрович!..»
О том, что отношения между дочерью и кучером-калмыком зашли очень далеко, Николай Павлович узнал в доме позже других. Сначала он дал трепку жене и дочери при закрытых дверях. После крутого разговора с главой семьи обе трое суток не выходили из дому, не зная, чем все это кончится для каждой из них. В те дни Николая Павловича телеграммой вызвали в Царицын спасать конфискованное имущество… Приехал едва живой, а здесь его ждала еще одна новость: Нина — беременна!..
Чтобы сорвать на ком-то зло, Николай Павлович всерьез подумывал застрелить своего слишком «образованного» батрака, который вместо благодарности обрюхатил дочь…
Тяжесть переживаний Николая Павловича несколько сглаживала его последняя выгодная сделка. Чтение большевистских газет все же пошло Жидкову на пользу: Николай Павлович охотнее других партнеров по акциям расстался со своим недвижимым имуществом, успел до реквизации сбыть всяким твердолобым собственникам большую часть своих мельниц и даже скота…
«Смейтесь теперь, глупые спесивцы, отдавшие всю свою собственность Совдепам, а я, Жидков, над которым вы подтрунивали и потешались, обвиняя в опрометчивости, сумел распродать, пусть по дешевке, почти семьдесят процентов недвижимого… Вовремя превратил керенки в незаметные для чужих глаз вещи, которые при любой власти будут в цене… Ах, Нина, Нина! Если бы ты не подвела! Глядишь, махнули бы за границу! А теперь, размышлял Жидков, вместо виллы на берегу Женевского озера жить тебе у бабки-повитухи в Грушовке, пока не избавит тебя и всю семью нашу от позора».
Нина оказала такое ожесточенное сопротивление родителям, что Николая Павловича едва не хватил удар. Ее заперли на втором этаже дома, а Церену предложили убираться на все четыре стороны. Сделали это почти торжественно: запрягли пару коней в дроги, взвалили на подводу четыре мешка муки, но обеим сторонам сзади дрог привязали по корове…
— Вот что я тебе скажу, дорогой работничек, — еле сдерживая себя, напутствовал Николай Павлович. — Мотай с хутора, да поскорее, чтобы тебя здесь мои глаза не видели! А иначе… — хозяин не договорил, что иначе.
Церен обычно молча и терпеливо выслушивал упреки и поношения Жидкова, а сейчас все в нем клокотало от ярости, он был готов взорваться. Но усилием воли погасил этот взрыв. Ради Нины смолчал. Ради себя поступил так: не сказав ни слова, даже не взглянув на подводу, ушел из хутора. И свой пиджак на гвозде в фельдшерской оставил.
Церен ушел с хутора под вечер, шел всю ночь по весенней распутице, иногда переходя балки по пояс в воде. Преодолел он больше тридцати верст до ставки улуса. Там он надеялся встретиться с Араши Чапчаевым, который, по слухам, был председателем земской управы. В ставке юноше сказали, что Чапчаев переведен в Астрахань на другую работу.
Астрахань!.. Каким заманчивым теперь стал для Церена этот далекий и чужой ему город! В Астрахани можно увидеть сестру. Араши поможет найти работу, любую, лишь бы остаться рядом с этими двумя самыми близкими людьми. «Постой, а как же с Ниной?» — подсказал ему внутренний голос. Церен еще не научился хранить где-то у сердца имя любимой. Нина была как бы в пути к нему. Удастся ли ей преодолеть этот нелегкий путь?
В ставке жил знакомый человек из русских. У него приходилось останавливаться с Жидковым. Приняли его в доме приветливо, накормили завтраком, и Церен уснул как убитый. Пробудился он сразу, услышав знакомый голос Николая Павловича. Но долго не мог понять — вечер на дворе или утро.
— Как успехи, Церен? Если со своими делами покончил, поезжай домой, там в линейке тебя Нина ждет, — Жидков говорил весело, будто вчера расстались друзьями. — Передай жене, что я задержусь дня на два.
Нина действительно сидела на передке линейки. В новой пуховой косыночке, в дорожной кацавейке, веселая, только синева под глазами.
Обратно ехали вдвоем, кони, будто под настроение им, шли доброй рысью. Едва Церен сел рядом и взялся за вожжи, Нина обняла его за плечи и не опустила рук всю дорогу. То было самое счастливое их путешествие. Иногда целуясь, они молча праздновали свою победу над судьбой.
— Здорово это он придумал — отпустить нас вдвоем. Наверняка в ставке Николаю Павловичу и делать-то нечего, — раздумывал вслух Церен.
— Точно, Сирень!.. Точно! Но ты ведь не знаешь, какой ценой далась мне эта поездка к тебе! Умереть можно!
Сейчас я хоть улыбаюсь. А тогда было совсем дурно… Когда ты ушел, всю ночь и следующий день меня держали взаперти. Сначала родители думали, что ты вернешься. Потом от кого-то услышали: ты уже за Грушовкой. Вроде бы успокоились. Выпустили меня и сказали: «Вот и вся ваша любовь, нашкодил и махнул хвостом на прощанье». Не верила я, плакала, ни с кем не разговаривала. И только тетя Дуня по секрету рассказала, как тебе предлагали откупного за меня: коров, муку, упряжку, лишь бы убирался с глаз долой. А ты их ко всем чертям послал со всем этим добром. Тогда я стала собираться в дорогу. Матери бросила слова: «Ухожу навсегда!» Отец опять затолкал меня в темную боковушку на втором этаже. Я выбила раму и спустилась во двор. И подалась степью на Нугру. Ты как-то говорил, что к вашему хотону — через балку. В балке отец и догнал. Думала: выпорет, свяжет и домой отвезет. Нет, сошел, сел рядом на бугорок, принялся так ласково уговаривать, приглашает перейти в линейку. Я ни в какую! Тогда он — вот чудак! — дал честное слово, что ты пошел не к хотону, а в ставку, принялся заверять, что завтра утром едет туда же и меня возьмет обязательно… Что мне, дурочке, оставалось делать? Брести куда глаза глядят? Говорят же и родители иногда правду своим глупеньким деткам. Вернулась домой. Всю ночь проревела, откуда и слезы брались.
