Молчание неба (Избранное) - Кожухова Ольга Константиновна (книги без сокращений TXT) 📗
У огня — начищенный, вымытый, праздничный командир батальона Иван Григорьевич. Он читает стихи:
Огонь потрескивает. Все сидят перед пылающей печью, тихие, задумчивые, обнявши друг друга, прижавшись плечами. В глазах отблеск синих углей, какая-то непонятная в эту минуту печаль, тень далеких свершений, белая пыль морозной дороги.
Кто-то громко хлопает в ладоши.
— Что вы, черти, приуныли?! Скоро двенадцать! Накрывайте на стол!
Незадолго до двенадцати позвонил из штаба комиссар дивизии Афанасий Безуглый, поздравил с Новым годом, пожелал успехов.
Ровно в двенадцать земля вздрогнула, поплыла под ногами. Это ударили наши батареи под Рузой. Мы все выскочили на мороз. Тонкими струйками, осыпаясь, тек снег с веток елей. Ночь была облачная, ватная, но воздух не потеплел, он стоял неподвижно, как вода в глубоком болоте, леденил дыхание. Я прижалась к плечу Марьяны. Раскрасневшаяся, с темными ласковыми глазами, она небрежным движением отбросила за плечо свою еще теплую толстую косу. Туго перетянутая ремнем, тонкая в талии, с высокой грудью, она глядела туда, в сторону запада, с ожиданием: может, еще ударят?
Александр Степанович только коротко крякнул, взглянув на нее. Покосился на Петрякова.
— С Новым годом! С новым счастьем, Марьяна!
— С новым счастьем. С Победой!
— Ой, девочки! Смотрите, смотрите!
Над лесом, над остроконечными верхушками темных елей белой дугой прочертила небо ракета. Орудия снова ударили. И еще! И еще! Ракета, видимо, указала на цель. Мы насчитали один за другим двенадцать залпов: артиллеристы работали по кремлевским курантам.
— Молодцы! Желаем удачи!
— Ужинать! Ужинать! Танцевать!
— С Новым годом, Иван Григорьевич!
— С Новым годом, Шура! С Новым годом, Марьяна!
— Кирка! Вальс.
— Дайте человеку сначала поесть!
— Успеешь, еще наешься! Впереди целый год! Музыку! Скорее музыку! Вальс! Вальс!
Мы гадаем в эту ночь: снимаем сапоги и кидаем на снег, за шлагбаум. В какую сторону пойдем замуж?
Все сапоги упали в сторону запада. Только мой и Женькин легли носком на восток.
Иван Григорьевич привлек нас троих к себе, обнял и сказал:
— Ну что, девочки? Теперь вы знаете, каково воевать?
Глава четвертая
Февраль — «кривые дороги» — начинался курой, буйной непроглядью метели, змеиным извивом поземки.
После боев за Можайск и Рузу дивизия Осипа Маковца отошла от передовых и в течение нескольких дней усердно «чистила перышки»: все мылись, стриглись, брились, меняли белье. За два месяца непрерывных боев дело не обошлось без «блондинки». От заледенелых, неубранных по полям мертвяков, от гнилой, истерзанной в прах соломы в отвоеванных у врага землянках и блиндажах эта тварь особенно охотно шла к горячему, потному солдатскому телу, к живью, особенно на ночлегах, в потемках. И вот теперь люди жарили в дезкамерах завшивленные шинели и гимнастерки.
В воскресенье днем в Дорохове, несмотря на сильный мороз и ветреную погоду, был дан смотр войскам и оружию, а уже к ночи, в метель, полки походной колонной двинулись на Верею, держа направление на Вязьму.
От мороза и встречного ледяного ветра, бившего в лоб, обмерзало лицо, сдавливало виски, ломило челюсть. На обледенелых буграх и взгорьях низовка, как белые путы, прочно вязала идущим ноги, мешая движению, замедляя и без того не очень-то шибкий шаг. Сбившись с ритма, бойцы устало месили сугробы в бесчисленных оспинах следов, тут же заметаемых космами вьюги. В глубоких, разъезженных колеях машины то и дело садились на дифер, буксовали на взгорках. Тогда группы красноармейцев дружно наваливались, раскачивая застрявшую полуторку: «Раз-два — взяли! Еще взяли! Раз-два — дружно!» А она, как живая, упиралась, увиливала, пока наконец, извернувшись, не выскакивала на надутый ветром, уплотненный сугроб, да и то лишь затем, чтобы через два шага еще ловчей засесть в неприметной лощине или же, взобравшись на пригорок, встрянуть в общий, еще более прочный, великий затор.
В походной колонне ударной армии, в которую влилась и дивизия Маковца, давно уже все перепуталось, перемешалось: танки, крашенные под цвет снега, где-то отстали в пути без горючего. Заиндевелые кони обозов, вырвавшись вперед, теперь спокойно вышагивали среди разведчиков в маскхалатах. Кавалеристы в роскошных малиновых башлыках и черных бурках, теплых, как одеяла, топтались позади, где-то возле тыловой армейской пекарни, по сути — в обозе. Медсанбат с обессилевшими медсестрами и врачами в пешем строю растянулся на марше по крайней мере километров на десять, а то и больше. Пойди собери их в случае надобности!
Давно уже кончилось густохвойное Подмосковье.
Замелькали названия городов и деревень, пахнущие медом, вереском, луговою ромашкой: Купелицы, Медынь, Юхнов, Мятлево, речка Шаня, Угра, Воря. Вместо уютных, темно-зеленых подмосковных лесов потянулись пустынные, открытые всем ветрам и вьюгам, в мелколесье и в болотах равнины Смоленщины. И давно бы уже надо было оглядеться как следует: подобрать «хвост», втянуть «голову», развернуть шире «плечи», — но враг отползал, казалось совсем уже издыхая. Он даже не успевал огрызаться и жечь деревни, угонять население. В этом виделся добрый знак. Сама радость движения, не прерываемого большими боями, а только стычками, мелкими схватками, кое-кого уже сладко заманивала, обещая невиданные боевые успехи.
Казалось, ничто не предвещало опасности.
Но за Шанским заводом бойцы, шедшие за головной колонной, увидели на снегу многочисленные воронки от авиабомб и дотлевающие остатки разбитых автомашин, Кто-то стал поговаривать, что дальше на запад, за О6носовом, и вовсе нет ходу. Что морозными ясными днями фриц с воздуха житья не дает, двигаться надо теперь только ночами, скрытно, а днем рассредоточиваться и отсиживаться, маскируясь от самолетов, чтобы сохранить боевую технику и людей.
Кто-то деловито заметил, что ни справа, ни слева от походной колонны никого нет, на флангах давно уже не слышно соседей, и теперь надо бы повременить, задержаться: не иначе как дело пахнет бедой. Но никто, конечно, не повременил и не задержался. Да и смешно было бы на войне выжидать и искать для боя желанного часа и дня. Раз дорога впереди свободна, чиста, то и надо идти вперед как можно быстрее и не осторожничать, не впадать в панику. Там, на западе, ждут освобождения миллионы советских людей. Ради этого можно лишнюю ночь не поспать.
Я лежу на комбатовских, крытых медвежьей полстью санях. Мое тело сотрясается от сухого, жестокого кашля. Сильный жар сушит губы. Хочется пить. Но пить нечего. Вокруг только снег. Один только снег, и больше ничего. Снега много. Он кружится, вьется перед глазами, летит комьями из-под копыт комбатовского коня.
Отсюда, с охапки сена, брошенного мне Федором Марчиком в голова, земля и небо кажутся густой молочной лапшой; хлопья снега летят так густо и так стремительно, что они как бы прочерчивают зримые белые полосы в воздухе. Иногда под порывами ветра они завиваются, жирно кудрявясь. Ветер рвет сено клочьями из-под меня. Голова подскакивает на ухабах, стукается об оголившийся задок саней, и я с трудом удерживаю рвущийся из груди глухой прерывистый стон.
