Том 4. Солнце ездит на оленях - Кожевников Алексей Венедиктович (бесплатные полные книги .txt) 📗
— Можно, — согласился Колян.
Олени копытили снег, разыскивая под ним ягель. Солдат прыгал и хлопал рука об руку, чтобы выгнать мороз, забравшийся к нему под шинель, в валенки и варежки. Колин играл с собакой. Ждали так с полчаса. Фома не показывался, а солдат не мог вернуть тепло в свое иззябшее тело.
— Скоро ли догонит нас старик? — спросил он.
— Не знаю. Может, никогда не догонит, — ответил Колян.
— Как так?
— Он, может, убежал, может, заблудился.
— Ну, и сторонушка: завезут прямо в ад и не заметишь. — Солдат выругался. — Чего ж меня-то морозишь, если старик сбежал! Гони скорей!
— Можно, — согласился Колян.
Нарта снова помчалась, огибая перелески, отдельные деревья, заросли кустарников, валуны. Временами она выписывала такие прихотливые и неожиданные завилоны, что солдат, чтобы не вылететь из нее, схватывался за Коляна.
Полный изжелта-синий месяц неторопливо свершал свой небесный путь. Ночь длинна, и он успеет обойти все небо. Когда выглянет на несколько минут солнце, он побледнеет и будет еле заметен, как маленький неясный кусочек облака, а потухнет солнце, и он, опять яркий, полный пойдет по небесному простору, заливая землю щедрым, почти солнечным светом, радуя Коляна и оленей, что все — деревья, камни, кусты, снежные заструги и полыньи на полузамерзших речках — отчетливо видно и ехать можно без опаски.
Сверху падал мелкий, реденький снежок. Сквозь него Коляну казалось, что месяц постоянно меняется в лице — то вытянет его наподобие гусиного яйца, то сделает совсем круглым, — похоже, что ему весело, и он смеется.
Опытные, сильные олени бежали резво, без управления и понуканья. Коляну совсем нечего было делать, стало скучно, и он начал складывать песню:
Путь далек, можно тысячу раз повторить эту песню, и Колян поет, сильно растягивая слова. Песня похожа на горький, захлебывающийся плач, а, пожалуй, еще больше на волчий вой.
Задремавший под скрип и свист полозьев, солдат очнулся на крутом повороте и по солдатской привычке скомандовал:
— Кричи по-русски!
— Я пою, — отозвался Колян.
— Пой по-русски!
— Я плачу, — добавил Колян.
— Плачь по-русски! — Потом солдат плюнул: — Тьфу! Совсем зарапортовался.
Он уже несколько лет в армии: три года отбарабанил на действительной службе, больше полугода на фронте, второй год на Севере конвоирует осужденных, военнопленных, исполняет всякие поручения. И все годы десятки-сотни раз в день то кричат ему, то кричит он: «Встать! Смирно-о! Молчать, слушать мою команду! Левое плечо вперед! Шагом… арш! Ать-два!.. Ать-два!..» И так привык гавкать, что впору сажать на цепь вместо дворового пса, совсем разучился говорить по-человечески. Мерзко!
— О чем поешь? — спросил солдат миролюбиво.
— Пою, что вижу.
— Пой-пой, я послушаю. Сам я давно не певал, перезабыл все песни. В армии-то и поют по приказу, по команде. Какое же это пенье, больше похоже, что не поют, а рубят дрова. Вот ругаться дюже насобачился.
Ехали дальше. Солдат спал. Колян то гикал на оленей, то придумывал песню:
Начался крутой спуск к озеру. Нарта в своем неудержимом беге подталкивала оленей в ноги, а те убегали со всей быстротой, данной им. Вихрь ледяного снега сек лицо Коляна, бился в глаза.
Колян любил такие спуски, когда на каждом шагу нарта могла перекувырнуться; любил одним движением хорея проводить ее меж камней, менять направление, останавливать на всем бегу.
Коляну захотелось посильней тряхнуть солдата, который, на зависть ему, спал как мертвый, и он направил нарту в узкий извилистый овражек. Начало резко метать вправо, влево.
Солдат проснулся и, не понимая, почему бросает его, крикнул:
— Эй ты, кучер, полегче! Что случилось?
— Черт подставляет ногу.
— Конец скоро?
— Далеко, — отозвался Колян и добавил тихо со смехом: — Не проспит и такой соня, как ты.
Потом начал думать: «Если черт половчей подставит ногу, солдат совсем вылетит из нарты». Тогда можно повернуть оленей обратно. Кто узнает потом, как очутился солдат один в пустом месте? Как замерз? Трудно узнать.
Солдат снова храпел. Такой усталый, доверчивый и глупый, что Коляну стало жаль его. Между тем нарта вылетела на гладь озера. Широко открылась белая снежная даль и лунно-звездная высь. Колян порадовался, что «черт удержался, не подставил еще раз ногу».
Колян направил оленей по глади озера невдалеке от берега. Тут среди леса и камней хоронился поселок в три двора, где жила знакомая старуха Агафья. У нее можно обогреться, попить чаю, дать отдых оленям.
Долго берег казался нежилым. Колян уже начал думать, что сбился с пути. Но вот вдали чуть пониже небесных серебряных звезд показалась ярко-желтая, явно земная звездочка. Колян направил оленей прямо на нее. Обрадовавшись скорому отдыху, они побежали быстрей. Земная звездочка начала шириться и обратилась в освещенное окно тупы, именно той тупы, в которой жила Агафья.
«Вот хорошо, вот удача, — порадовался Колян, — не надо стучаться, будить людей». Отец и покойница мать постоянно учили его жить тихо, смирно, не беспокоить других людей ни болтливым словом, ни каким другим шумом.
Агафья открыла дверь, не дожидаясь стука, едва заслышав, что возле тупы остановилась оленья упряжка: она ждала мужа, который ушел на охоту. В тупе жарко пылал камелек, над пламенем в котле бурлил вскипевший чай.
— Садись — гостем будешь, — сказала Агафья Коляну, а солдата спросила: — Кто такой, кого нам бог послал?
— Служивый, — неопределенно ответил солдат.
— Как зовут?
— Спиридоном.
— Куда едешь?
Всячески смягчая и не договаривая, солдат рассказал, как очутился вместе с Коляном, а парень добавил немножко к этому, и Агафья все поняла. У нее работал на дороге сын и слал вести, что там шибко худо.
— Садись — тоже гостем будешь, — сказала Агафья и солдату.
Сели прямо на пол к низенькому столику. Агафья подала каждому на деревянной тарелочке по куску вареной оленины, налила в жестяные кружки чаю.
Когда наелись, напились, обогрелись, Колян стал просить солдата:
— Отпусти меня! Мой отец потерялся где-то, надо искать его. Надо ставить капканы, ловушки.
— Чужие дела — не моя беда. У меня своих бед много. И мне надо домой. У тебя — ловушки, у меня — семья, лошадь, соха, борона… — Спиридон безнадежно махнул рукой. — Э-эх, пропадай все!
