Вербы пробуждаются зимой (Роман) - Бораненков Николай Егорович (книги без регистрации полные версии .TXT) 📗
«Беда! Саранча летит, — мелькнуло в голове Ивана. — Пропал сад. Что делать?» — Он схватил квач и начал размахивать им, пытаясь сбить летящих с пути. Но что такое? Туча не только не свернула, а еще больше сгустилась и ринулась прямо на растрепанный сноп из лыка.
— Ба! Да это же пчелы, — вырвалось из груди Ивана. — Чей-то беглый рой. Неужели сядет? Ну, конечно, садится. Прямо на квач. Мать честная…
Воткнув палку в землю, Иван, размахивая руками, попытался отбиться от пчел, но они накинулись еще злее. В лицо, шею, руки посыпались обжигающие укусы.
«Дело плохо, — подумал Плахин. — Надо бежать. Но куда? До хаты пока доковыляешь, искусают всего. — Он испуганно, ища укрытия, глянул кругом. — Да вот же рядом старый сарай. Скорее туда. Скорей!»
Сбив плечом дверь, Иван упал в прелую солому и долго лежал, отдыхая после непривычного бега. Лицо жгло, как каленым железом. По всему телу разливался жар. Пчелы-преследователи постепенно затихли. Лишь одна все еще озлобленно гудела в волосах. Иван осторожно выпростал ее и, повернувшись к свету, попытался рассмотреть пленницу, но, к великому удивлению, не смог. Глаза разнесло так, что остались только узкие щелочки, сквозь которые с трудом различалась стенка дома.
Добравшись на ощупь до соседней хаты деда Архипа, Иван постучал в окно:
— Дедушка! Вы дома?
— А где ж мне быть? — отозвался с лежанки Архип. — Как говорят, лежу на печи да грею кирпичи.
— Вас на минутку можно?
— А чего же нельзя. Завсегда можно. Чай не царь, не емператор. Надоело лежать, охо-хо-хо… Хотя бы скорее бахча поспевала, пошел бы в сторожа.
Шмыгая босыми пятками по набивному полу, Архип вышел на крыльцо, щурясь от солнца, глянул из-под ладони и удивленно всплеснул руками:
— Мать моя! Кто ж тебя так разукрасил? Ай, осы покусали?
— Пчелы, дедушка.
— Пче-лы? Да откель же им быть? Тут по всей Рязани и улья не найдешь. Низвели чьей-то милостью пчелку. Низвели-и…
— Не совсем, видать. Рой сел у нас в саду.
— Рой?! — дед закачал головой от радости. — Мать моя! Счастье-то какое!
Иван крякнул:
— A-а, к шутам это счастье! Чуть не заели. Не вижу вот ничего. Не ослеп бы…
— Что ты, что ты, — замахал руками Архип. — Да меня тыщу раз кусали и, слава богу, живой, невредимый. Пуще того, бывалыча, хворь выгоняли. Тяпнет тебя в нос какая — смотришь, и чих пропал. Глотнул ложку гретого меду — и грудь отложило. А зимой, после бани? Нет приятнее испить чайку с медом. И в пот тебя вдарит, и силушку прибавит. Ух, мать моя!
От умиления дед потряс бородой, сощурился, отчего складки на лице собрались в пучок у переносицы, будто кто связал их бечевою, причмокнул заросшими губами и, видимо не веря услышанному, опять переспросил:
— Так, значит, сел роек?
— Сел, чтоб ему! — с досадой и раздражением ответил Иван, мучаясь от укусов.
Архип шмыгнул за дверь.
— Я сейчас. Живо. В сей миг с ним управлюсь.
— А глаза. Глаза-то чем полечить? — крикнул вдогонку Иван.
Громыхая кадками, Архип крикнул из сеней:
— Примочку! Тряпицу положь… Полегчает.
Что было дальше, Иван не помнит. Остаток дня и всю ночь лежал он в бреду, ничего не видя, лишь временами чувствуя прикосновение рук Лены и слыша ее ласковый голос. А когда утром вдруг открылись глаза и он посмотрел в окно, в саду под старой яблоней стоял синий домик и у него хлопотливо сновали присмиревшие пчелы.
Надев гимнастерку, Иван вышел в сад. Сад был неузнаваем. К буйному цветению вишен майская теплынь прибавила порошу яблонь, и теперь все было белым- бело, как в мягкую метелицу. В слепящих блюдечках лежали яхонты росы, переплетались нити солнца, и над всем этим царством красы и дива гудели пчелы.
«Нет, неистребима жизнь на земле, — подумал Плахин. — Вот погубили в деревне по чьей-то тупости пчел, а они опять появились. И сколько радости хлынуло с ними! Мальчишки вон во все щели глазеют. Да и старики с утра судачат под окном. „Эх, кабы в каждом доме по парочке ульев! Да в колхозе огромную пасеку заиметь. Сколь бы меду собрали! Какая прибавка в зерне!“ И в самом деле, почему бы не иметь пчел? Ведь хлеба они не просят и никого не объедают».
Подошла Лена. Она была по-праздничному одета в повое белое платье с короткими рукавами.
— Ой, как у нас хорошо! — прижав к груди ветку яблони, воскликнула она. — Вот бы у каждого дома такое.
— Да, неплохо бы, — ответил Иван, а сам подумал: «Сад бы колхозный посадить да пасеку туда же».
Лена подбежала меж тем к улью, уселась шагах в трех на корточки, начала наблюдать за лотком, на который то и дело опускались отяжелевшие от взятка пчелы.
Иван сел рядом, обняв жену за талию, кивнул на улей:
— Как же вы с ним управились? Не искусали?
— А их дедушка головешкой подкурил. А потом прямо деревянной ложкой в кузовок соскреб.
— А в улей как пересадили?
— О, это трудно было! До вечера они в погребе стояли. А как солнышко село, дедушка высыпал их на простынь, и мы стали матку искать. Пчелиную матку. Ты понимаешь?
— Ну, конечно. Она такая тонкая и длинная. Длиннее всех.
— Вот, вот. Дедушка так мне и объяснил. Он сам плохо видит, я ее искала.
— Долго?
— Ой, не говори. Пчел же тысячи. И все куда-то бегут, бегут, в клубочек липнут. Но все-таки нашла. Раскопала клубочек, а она там. Ну, дедушка тут же ее в клетушку.
— В маточник, — поправил Иван.
— Вот, вот… в маточник. А как положил ее в улей, пчелы сами и поползли туда. Как интересно!
— Понравилось?
— Угу.
— Может, пчеловодом будешь?
Лена вскочила, потрепала Ивана за волосы и, чмокнув в щеку, защебетала:
— Буду, буду… И еще кем-то буду.
Иван обернулся.
— Кем?
Наклонясь, Лена обхватила мужа за шею и таинственно, жарко дыша, шепнула на ухо:
— Ма-мой.
Иван вскочил, обнял жену, глянул в ее сияющие глаза, переспросил:
— Это правда? А?
Она ответила легким кивком головы, закрыла глаза и счастливо вздохнула.
В саперном батальоне Сергею досталось тяжелое наследство. Его предшественник, попавший на политработу с упраздненной должности начальника вещевого снабжения, занимался по старой привычке хозяйственными делами, а воспитание людей совсем забросил. Проведет собрание, составит план показа кинофильмов и опять за свое.
Эта его слабинка пришлась по душе комбату Лихошерсту. Он с первых же дней использовал политработника на побегушках. В штабе только и слышалось: «Корнеич, обеспечь дровами», «Корнеич, добудь стекла», «Корнеич, в котельной лопнула труба». И Корнеич, вскинув растопыренную руку к уху, молча поспешал выполнять распоряжение. Однажды он намекнул насчет своих уставных функций, но Лихошерст так отчитал его, что тот больше и не заикался об этом.
— Я тебе покажу такие функции, Корнеич, что в глазах потемнеет, — заявил комбат. — Я тут царь и бог, и позволь мне определять, что делать моим помощникам и заместителям. А не нравится, можешь писать рапорт и уходить.
Лихошерст не любил политработу и полагался во всем на себя, на силу своего единовластия, насаждал порядок железной рукой, и уж если кто попадался под нее, то рубил не жалеючи, сплеча. Его нисколько не смущало, что в батальоне растут взыскания. Он, напротив того, считал, что чем больше объявлено солдатам взысканий, тем крепче воинская дисциплина, тем виднее командирская власть.
А между тем дела в батальоне шли все хуже и хуже. Росли пререкания, самовольные отлучки, иные солдаты каким-то чудом доставали вино и появлялись вечером в клубе под хмельком. Когда же старшина выстраивал роту и спрашивал, откуда появилось в казарме вино, все молчали. Действовал закон круговой поруки.
О многом из этого Сергей знал давно из рассказа полковника Бугрова. Но ему хотелось самому разобраться во всем, познакомиться ближе с комбатом, с людьми, с их многотрудной жизнью. Он не торопился со своими выводами, предложениями, а день за днем, ниточка по ниточке искал причины воинских нарушений, распутывал клубок командирских промахов, заблуждений, его осечек и перехлестов. Ему нравился майор Лихошерст. Молод. Горяч. Бесшабашен. Любит командовать. Влюблен в свой батальон. Но истрепан. Не в меру нервный, раздражительный и оттого рубит сплеча. Советовался с врачом. Тот сказал: «У Лихошерста осколок в легких. Давно пора на операцию. Но не идет». И потом, как понимал Сергей, люди… Сколько прошло через батальон людей! Сколько разных характеров, трудных судеб, дурных привычек, и как много сил надо, чтоб всех — и плохих и хороших — сделать настоящими солдатами, дать им путевку в жизнь!
