На еврейские темы (Избранное в двух томах. Книга 1) - Гроссман Василий Семенович (книги без регистрации бесплатно полностью TXT) 📗
Берман, узнав об этом деле, разъярился и проявил столько энергии, что в течение десяти дней Мухин был судим трибуналом и приговорен к расстрелу.
Перед исполнением приговора в полк прилетел член Военного Совета Воздушной армии, генерал-майор авиации Алексеев, и стал выяснять обстоятельства мухинского преступления. Лида вогнала генерала в полное смущение, стала перед ним на колени, умоляла поверить, что все дело против Мухина нелепая ложь.
Она рассказала ему всю историю — они лежали с Мухиным на лесной поляне, целовались, потом она задремала, и Мухин, желая пошутить над ней, незаметно просунул ей между колен револьвер, выстрелил в землю. Она проснулась, вскрикнула, и Мухин снова стал с ней целоваться. А уж в передаче, шедшей от подруги, которой Лида все это рассказала, дело выглядело совсем жутко. Правда во всей этой истории была лишь одна, необычайно простая, — ее любовь с Мухиным. Все разрешилось благополучно, приговор отменили, Мухина перевели в другой полк.
Вот с тех пор летчики не любили Бермана.
Как-то в столовой Соломатин сказал, что русский человек так бы не поступил.
Кто-то из летчиков, кажется, Молчанов, ответил, что есть плохие люди среди всех наций.
— Вот возьми Короля, еврей, а с ним в паре хорошо ходить. Идешь на задание и знаешь — в хвосте сидит такой друг, в котором уверен, — сказал Ваня Скотной.
— Ну какой же Король еврей, — сказал Соломатин. — Король это свой парень, я в нем в воздухе уверен больше, чем в себе. Он у меня над Ржевом мессера из-под самого хвоста вымел. И я два раза бросал несчастного, подбитого фрица из-за Борьки Короля. А знаешь сам, я забываю мать родную, когда в бой иду.
— Тогда как же получается, — сказал Викторов, — если еврей хороший, ты говоришь — он не еврей.
Все рассмеялись, а Соломатин сказал:
— Ладно, а вот Мухину смешно не было, когда ему Берман расстрел пришил.
В это время в столовую вошел Король и кто-то из летчиков его участливо спросил:
— Слушай, Боря, ты еврей?
Король смутился и ответил:
— Да, еврей.
— Это точно?
— Вполне точно.
— Обрезанный?
— Да ну тебя к черту, — ответил Король. Все стали снова смеяться.
А когда летчики шли с аэродрома в деревню, Соломатин пошел рядом с Викторовым.
— Знаешь, — сказал он, — ты напрасно речи произносил. Когда я работал на мыловаренном заводе, у нас аидов полно было — все начальство; насмотрелся я на этих Самуилов Абрамовичей — и уж один за другого, круговая порука, будь уверен.
— Да что ты пристал, — пожал плечами Викторов, — что ты меня к ним в коллегию записываешь?
Берман заговорил о том, что в жизни летного состава открывается новая эра, кончилась жизнь в резерве. Это все понимали и без него, но слушали со вниманием, не проскользнет ли в его речи намека, останется ли полк на Северо-Западном фронте и лишь переведут его под Ржев, перебросят ли на запад, на юг.
Берман говорил:
— Итак, у боевого летчика качество первое — знать матчасть, знать так, чтобы играть ею; второе — любовь к своей машине, любить ее, как сестру, как мать; третье — смелость, а смелость — это холодный ум и горячее сердце. Четвертое — чувство товарищества, оно воспитывается всей нашей советской жизнью; пятое — беззаветность в бою! Успех — в слетанности пар! Следи за ведущим! Настоящий летчик и на земле всегда думает, разбирает прошлый бой, прикидывает: «Эх, так бы лучше, эх, не так бы надо!»
Летчики с фальшивым выражением интереса глядели на комиссара и тихонько переговаривались.
— Может, на эскорт «Дугласов», что везут продукты в Ленинград? — сказал Соломатин, у которого в Ленинграде была знакомая.
— На Московское направление? — сказал Молчанов, чьи родные жили в Кунцеве.
— А может, под Сталинград? — проговорил Викторов.
— Ну, это вряд ли, — сказал Скотной.
Ему было безразлично, куда бросят полк, — все близкие его находились на оккупированной Украине.
— А ты, Боря, куда летишь? — спросил Соломатин. — В свою еврейскую столицу, Бердичев?
Вдруг темные глаза Короля совсем потемнели от бешенства, и он внятно матерно выругался.
— Младший лейтенант Король! — крикнул комиссар.
— Слушаюсь, товарищ батальонный комиссар…
— Молчать…
Но Король уже и так молчал.
Майор Закаблука отличался, как знаменитый знаток и любитель матерного слова, и из-за того, что боевой летчик матюгнулся в присутствии начальства, не стал бы поднимать историю. Он сам каждое утро кричал своему ординарцу:
— Мазюкин… твою в бога, веру… — и совершенно мирно заканчивал: — Дай-ка мне полотенце.
Однако, зная кляузный нрав комиссара, командир полка боялся тут же амнистировать Короля. Берман в рапорте описал бы, как Закаблука дискредитировал перед летным составом политическое руководство. Берман уже писал в политотдел, что Закаблука завел в резерве личное хозяйство, пил водку с начальством штаба и имел связь с зоотехником Женей Бондаревой из местного населения.
Поэтому командир полка начал издалека. Он грозно, хрипло закричал:
— Как стоите, младший лейтенант Король? Два шага вперед! Что за разгильдяйство?
Потом он повел дело дальше.
— Политрук Голуб, доложите комиссару, по какой причине Король нарушил дисциплину.
— Разрешите доложить, товарищ майор, он поругался с Соломатиным, а почему, я не слышал.
— Старший лейтенант Соломатин!
— Есть, товарищ майор!
— Доложите. Не мне! Батальонному комиссару!
— Разрешите доложить, товарищ батальонный комиссар?
— Докладывайте, — кивнул Берман, не глядя на Соломатина. Он ощутил, что командир полка гнет какую-то свою линию. Он знал, что Закаблука отличался необычайной хитростью и на земле, и в воздухе, — там, наверху, он лучше всех умел быстро разгадать цель, тактику противника, перехитрить его хитрости. А на земле он знал, что сила начальства в слабостях, а слабость подчиненных в их силе. И он умел, когда нужно, и прикинуться, и казаться простачком, и угодливо хохотать над глупой остротой, сказанной глупым человеком. И он умел держать в руках отчаянных воздушных лейтенантов.
В резерве Закаблука проявил склонность к сельскому хозяйству, главным образом к животноводству и птицеводству. Он занимался и заготовками плодоягодных культур: устраивал наливки из малины, солил и сушил грибы. Его обеды славились, и командиры многих полков любили в свободные часы подскочить к нему на У-2, выпить и закусить. Но майор не признавал пустого хлебосольства.
Берман знал еще одно свойство майора, делающее отношения с ним особенно трудными: расчетливый, осторожный и хитрый, Закаблука был одновременно почти безумным человеком, идя напролом, уже не жалел своей жизни.
— С начальством спорить все равно что с… против ветра! — говорил он Берману и вдруг совершал безумный, идущий наперекор его же пользе поступок, комиссар только ахал.
Когда случалось им обоим находиться в хорошем настроении, они разговаривали, подмигивали друг другу, похлопывали один другого по спине или по животу.
— Ох и хитрый мужик у нас комиссар, — говорил Закаблука.
— Ох и силен наш героический майор, — говорил Берман.
Закаблука не любил комиссара за елейность, за трудолюбие, с которым он вписывал в донесения каждое неосторожное слово; он высмеивал в Бермане его слабость к хорошеньким девочкам, его любовь к вареной курице, «дайте мне ножку», — и равнодушие к водке, он осуждал его безразличие к житейским обстоятельствам других людей и умение создать для самого себя основные бытовые условия. Он ценил в Бермане ум, готовность пойти на конфликт с начальством ради пользы дела, храбрость — иногда, казалось, сам Берман не понимал, как легко может потерять жизнь.
И вот эти два человека, собираясь вести на линию боев воздушный полк, искоса поглядывая друг на друга, слушали, что говорит лейтенант Соломатин.
— Я должен прямо сказать, товарищ батальонный комиссар, это по моей вине Король нарушил дисциплину. Я над ним подсмеивался, он терпел, а потом, конечно, забылся.
