Том 3. Воздушный десант - Кожевников Алексей Венедиктович (бесплатные онлайн книги читаем полные .TXT) 📗
Дождей давно не было, и труба сухая. Правда, не особо чистая, на дне скопился мусор, засохли плесень, ил. Но мне это нипочем.
Я — именинник, сегодня мне стукнуло двадцать лет.
Как помню себя, мой именинный день обязательно праздновали: бабушка пекла пирог с капустой либо еще с чем-нибудь, варила пшенную кашу на молоке, почему-то всегда такую, покупали мне какие-нибудь обновки — штаны, рубашонку, башмаки, разрешали собирать в гости моих товарищей, а когда подрос, справляли именины с вином.
Два последних, военных года прошли без именин: в сорок первом день моих именин совпал с боями за Москву, в сорок втором — с воздушно-десантными учениями, оба раза было не до празднеств. Нынче буду праздновать. Весь день и всю ночь.
Итак, решено: вались на меня хотя все небо, хоть разом, всей громадой, хоть черепками — я буду праздновать: предамся отдыху, мечтам, воспоминаниям. У меня все есть для праздника: ломоть душистого хлеба из пшеницы нового урожая и полная фляжка чистой холодной воды из колодца — это дала краля примака, — да сам попутно в садах и огородах подобрал несколько яблок-падальцев и выдернул три капустные кочерыжки. Да вот эта труба. И подарок именинный есть — фашистская пуля в вещмешке. Что еще надо? У меня — полное десантское счастье.
С чего же начинать? Угощаться рано, едва взошло солнце. Разве только звери начинают праздновать в такую рань, не считаясь со временем, а я все-таки человек.
Самое лучшее — завалиться спать. Отосплюсь-ка за весь недосып в десанте, за всю войну.
Слыхал, что в день имении полагается оглядеть свое прошлое. Не по обычаю, а по охоте отдаюсь этому занятию. Детство. Абрамцевский парк. Мы с Танюшкой, голова к голове, лежим на высоком, нагретом солнцем берегу Вори и глядим, как идет жизнь в зарослях травы. Какое там большое, разное, яркое население: жуки, бабочки, пчелы, шмели, осы, стрекозы, мухи, мошки, муравьи, гусеницы, черви. Мы называем их «нашей скотинкой». И все суетятся, все заняты делом: кто перелетает с цветка на цветок, кто грызет травинки и листья, кто усиленно ползет — спешит куда-то. Все разодеты ярче, пестрей, красивей, чем разодеваются деревенские девки-невесты на праздниках. И все разные. А может быть, и насекомые справляют свои праздники — свадьбы, именины… Глядим не наглядимся.
Потом начинаем ловить букашек и слушать, как они гудят. Есть немые, а многие с голосом — и опять у каждой животинки свой, и они, конечно, разговаривают друг с другом, иначе зачем же дан им голос? Пробуем и мы поговорить с ними, и нам кажется, что они понимают нас, отвечают нам: их голоса становятся то громче, то тише, то добрей, то сердитей.
Начинаем гладить мушек и букашек. У каждой особенная шкурка — есть мягкие, жесткие, скользкие, липкие, теплые, прохладные, всякие-всякие.
Нюхаем, пробуем губами, языком и букашек, и траву, и цветы, и листья, и корни. У каждой травинки и всякой живинки все свое: и наряд, и вкус, и запах.
У нас с Танюшкой много такой скотинки наловлено и посажено в спичечные коробки, в стеклянные и консервные банки. Я зову это хозяйство «скотным двором», Танюшка — «зоопарком». Я не бывал еще в Москве, а Танюшка гостила рядом с зоопарком и бегала в него каждый день.
Деревня. Сколько здесь радостей! Прямо из постели бегу во двор, на траву. Как ласково щекочет она босые ноги! Брожу по лужам, бурлю ногами теплую дождевую воду. Как бесенок, прыгаю под дождем, стараясь не замочиться. Бабушка как-то пошутила: «Хочешь не замочиться — становись промеж дождинок, промеж кaпинок». Смалу, сглупу я поверил ей, да, кроме того, интересно показать свою ловкость — вот и скачу, извиваясь угрем, хмелем.
Явь начинает мешаться со сном. Надо мной по дороге иногда пробегают машины, их мягко шуршащий резиновый бег по гудрону звучит как «хорошо, хорошшо». Это для меня вроде колыбельных песен бабушки, память о которых, не очень ясная, но до трепета сладостная, сохранилась в каких-то закоулках моего существа. Разметался, распустился, отдохновенно размяк. Уснул.
Во сне теплая солнечная осень сменилась морозной снежной зимой. Я, почему-то весь голенький, оказался на льду речки Вори. Лед наворочен глыбами, и я среди них как в гробу. Холодит, леденит со всех сторон.
И вдруг среди ледяного холода — раскатистый, долгий гром. Просыпаюсь, вскакиваю, ударяюсь головой о что-то каменно твердое. Заспался и позабыл, что лежу в сточной бетонной трубе. Гром, грохот над самой моей головой создает колонна танков, идущих по гудронированной дороге.
Схватился за автомат, глянул в один конец трубы, глянул в другой. Оба открыты, в обоих голубеет ясный осенний день. И так захотелось стать двуликим и четвероруким, чтобы одним лицом глядеть в один конец трубы, другим в другой и в каждой паре рук держать по автомату. А теперь не знаю, куда глядеть, и верчусь, как флюгер на вихревом ветру.
В трубе на самом деле оказалось надежно, спокойно. Танки, орудия, автомашины идут себе поверх, ко мне никто не заглядывает. Лежу и радуюсь своей сообразительности. Лежу и вспоминаю свою детскую жизнь, первую и единственную свою любовь. Воспоминания о той жизни, о любви мне слаще, чем казалась тогда сама жизнь, сама любовь.
Помнишь ли ты меня, Танюшка? Я не забывал тебя ни на один день. Хочешь, расскажу, как искал тебя? Сперва оглядывал всех девочек, похожих на тебя ростом, походкой, одеждой, лицом. Мне долго не приходило в голову, что ты можеть измениться до неузнаваемости, и одеться по-другому, и вырасти.
Когда сообразил это — начал гадать, какая же стала ты: прибавлял тебе росту, одевал тебя по-разному, менял прически, то одну косу, то две… Многие из девочек подходили под этот создаваемый мысленно облик. Но как узнать, которая из них — ты? Я начал прислушиваться к разговорам, иду или остановлюсь около девочек, будто со своими мыслями, в своей задумчивости, а сам слушаю, как они называют друг друга. Услышу: Таня, Танюша — и огляжу: похожа ли она на тебя, как ты запомнилась и вообразилась мне? Если похожа, постараюсь завести разговор. При этом бывали смешные и обидные столкновения. Я и сейчас неловок на разговоры с незнакомыми людьми, а тогда, подростком, совсем не умел вести их, особенно о девочками.
Однажды сказал какой-то Танюшке, которая гуляла в парке с подругами:
— Я знаю тебя.
— Я для вас, молодой человек, не «ты», а «вы», — отрезала мне девочка.
— Мы с вами давно на «ты».
— Я — на «ты» с таким приставалой, с хулиганом?!
Она захохотала и заразила этим своих подружек. Под смех девочек я убежал в парковые заросли и оттуда тайком наблюдал за Танюшкой. Она была сильно похожа на тебя, на мою.
В другой раз опять же в парке остановил другую Танюшку и приступил к ней со всей вежливостью, какую знал:
— Извините, я, возможно, ошибаюсь, но мне кажется, что мы с вами встречались.
— Где?
— В этом парке.
— И что из этого? — Танюшка напустила на себя недоступность. Мне не везло, я нарывался все на таких колючих.
— Мы давно знакомы, — продолжал я, — вместе играли.
— Где?
— Все в этом парке.
— Этого не могло быть: я здесь только второй раз.
— А давно, маленькой, не бывали?
— Что вам нужно, что вы пристали ко мне? — Танюшка повелительно мотнула головой с двумя косами. — Посторонитесь, дайте пройти!
Я отскочил, она ушла.
Было еще так. Одна девочка, ожидавшая поезда на платформе Абрамцево, показалась мне Танюшкой, и я спросил:
— Как зовут вас?
— Это вам зачем?
— Вы очень похожи на одну мою знакомую.
— Вот и наслаждайтесь сходством.
— А вдруг вы — она? Ее зовут Танюшкой.
— Нет, мы не те, не Танюшки. А вот вы… — И замялась.
— Кто?
— Псих. — И перебежала к другой девочке, и потом они все время, пока не уехали, опасливо оглядывались на меня. Да, у них были основания принять меня за психа: возле Абрамцева есть психиатрическая лечебница.
Был и такой случай. В вагоне электрички я оказался рядом с девочкой, уже почти девушкой, показавшейся мне моей Танюшкой. Чтобы начать разговор, я притворился, будто в первый раз еду по этой дороге, и спросил, далеко ли станция Абрамцево.
