В ожидании козы - Дубровин Евгений Пантелеевич (прочитать книгу .txt) 📗

– Вад, – сказал я, – ты любишь скрипучие стулья.

– Нет, – ответил брат, подумав. – Не люблю.

– А раскаленные утюги ты любишь?

– Нет.

– А почему ты не любишь эти предметы?

Вад прекратил работу. Разговор его заинтересовал.

– Они скрипят и жгутся.

– В общем, отравляют людям жизнь, – обобщил я.

Отец навострил уши.

– Еще я не люблю банный лист. Как пристанет, не отдерешь. Но самая дрянная штука – картофельный клей. Сунь палец – и пропал. Не отстанет. И кто Его придумал? Как хорошо было жить без Него.

Мощный толчок свалил меня на кучу картофеля. Вад кинул картошку в ведро и не попал. Она попала в Диктатора. Тот выругался и кинулся на Вада. Я стал высыпать ведро в кучу, но промахнулся, и вся картошка угодила в спину Диктатора.

– Ах так, негодяи! – сказал он. – На отца руку поднимать? Пока на коленях не попросите прощения – не получите ни крошки хлеба.

С этими словами он захлопнул тяжелую дубовую дверь. Лязгнул замок. Наша взяла.

– Назло не буду есть до завтрашнего обеда, – сказал Вад. – А ты?

– И я.

– Давай поклянемся.

– Клянусь!

– Клянусь! Ты сильно хочешь?

– Так себе. Знал бы, наелся утром побольше.

– Выдержать запросто можно, только мать будет приставать.

– Наверняка. Будем молчать, и все.

– Ага.

С полчаса мы не разговаривали. В земляных стенах кто-то шевелился.

– Ты о чем думаешь? – спросил я Вада.

– Так… О Нем. Без Него хорошо было.

– Ага. Помнишь, как на пасеку… А в поезде… Вот житуха была.

– Вить…

– Чего?..

– А нельзя мать отговорить?.. Бухгалтер красивее…

– Не. Сейчас ничего не выйдет. Соскучилась она. Всю войну ведь не видела.

– А если на выбор: или он, или мы.

– Бесполезно.

– Тогда давай попросимся к хромому в сыновья.

– Без нее не возьмет.

– Может, дадим деру тогда?

Я задумался. Удрать куда-нибудь – это здорово, например, на юг, к морю.

– Где будем брать деньги? Не пойдешь же ты воровать?

– А побираться? Знаешь нищего на базаре?

Да, я знал этого нищего. Еще бы мне его не знать. С этим нищим у меня было связано приключение, при воспоминании о котором у меня на душе становится очень нехорошо. Я первый раз по-настоящему узнал, что такое страх.

Это был очень странный нищий. Он сидел на самом бойком месте, у базарных ворот, в черном, довольно чистом костюме, в белой рубашке, при галстуке и ничего не просил. Он просто сидел и провожал каждого глазами. Пожалуй, «глазами» – не то слово. Дело в том, что на лице у нищего была надета маска от противогаза, этакая свиная харя с огромными стеклянными глазами и хоботом. Это было настолько непривычное зрелище, что деньги сыпались на колени нищему почти непрерывно. Причем многие даже не читали надписи на дощечке возле него. А надпись была не менее удивительной, чем сам нищий. Вот что там было написано:

Этот нищий почему-то сильно интересовал меня. Я подолгу простаивал где-нибудь неподалеку, наблюдая за ним. Я установил, что он действительно слеп и глух (как-то на него чуть не опрокинулся воз с сеном, а он даже не пошевелился) и, хоть и провожает каждого «взглядом», но делает это наобум.

Ровно в шесть часов вечера нищий собирал свои пожитки и уходил.

Как-то раз я решил проследить за ним. Я довольно долго шел за нищим по узким улицам городка, держась на почтительном расстоянии, хотя он не мог ни увидеть, ни услышать меня.

Город кончился, а мы все шли. Начало темнеть. Я уже подумывал, не вернуться ли мне назад, как вдруг нищий исчез. Это случилось неожиданно. Шел человек по дороге, а потом как сквозь землю провалился. Я растерялся. Кругом были заросшие кустарником овраги. Ни одного дома, ни одной живой души. Вдруг я почувствовал за своей спиной движение. Я резко оглянулся и увидел нищего. Он на цыпочках крался ко мне. Это было так невероятно и страшно, что я чуть не упал, а потом припустился бежать и бежал до тех пор, пока не выбился из сил. Вот когда впервые я понял, что такое страх.

Я отомстил нищему-интеллигенту. Я заменил его дощечку. Теперь она читалась так:

Нищий исчез в тот же день, и больше я его никогда не видел. Я очень долго боялся выходить из дому, так как опасался ответного удара, но его так и не последовало.

После этого стиха за мной прочно укоренилась слава поэта, и на меня приходили смотреть пацаны даже с другого конца города.

Нет, побираться мне не хотелось…

Часа полтора в подвале мы перенесли довольно легко. А потом в голову полезли вкусные вещи. Это самое противное, когда вспоминаются вкусные вещи.

Скоро появилась мать. Я сразу узнал ее шаги.

– Сыночки, идите кушать. Тюря готова.

Я даже зажмурился, так ясно увидел тюрю. С водой, мягким хлебом, постным маслом, луком.

– Хорошая тюря получилась, – пела мать. – Я туда много лука зеленого положила. Надо только попросить у отца прощения.

– Лиса Патрикеевна! – крикнул Вад.

– Какие упрямые… Что вам, трудно попросить прощения? Подумаешь, за уши отодрал. Отец ведь родной.

При напоминании о вчерашнем Вад засопел от злости.

– Пусть Он просит у нас! – крикнул брат. – Не съедим ни крошки!

– Мы официально объявляем голодовку, – оказал я. – Можешь передать это отцу. Мы требуем отмены рабства и возвращения всех демократических свобод. А именно: свободы передвижений, свободы слова, неприкосновенности личности.

– Это я вас избаловала, – сказала мать. – Я виновата. Вас надо еще не так.

Отец освободил нас только вечером. Загремел засов, дверь раскрылась.

– Завтра рано вставать, – сказал отец, вглядываясь в темноту. – Поэтому – ужинать и спать.

Мы вышли во двор, и у меня от свежего воздуха закружилась голова. Над плетнем торчал край огромного красного диска луны, зажигались первые звезды, по всему поселку лаяли собаки. Самое время нагрянуть в колхозный сад… Пацаны, наверно, уже залегли во рву, на краю… Пахнет полынью, чабрецом, впереди что-то шевелится черное, не то ветер раскачивает вишню, не то прячется сторож… Жуткий свист, Крики, топот с другого конца сада… ложная атака… А мы там временем бесшумно крадемся к вишням… Вдруг кто-то бежит, ломится через кусты смородины… Рвем наугад и, зажав в ладони листья и маленькие кислые вишни, мчимся что есть духу в поселок. Сзади собачий лай, далекие выстрелы, яркая ночная луна.

Отец словно прочитал мои мысли. Он крепко взял нас за руки повыше локтей и отвел в дом. В комнате ярко горела лампа, мать хлопотала возле стола. На столе стояла большая миска, полная тюри, возвышался глечик молока и лежала куча печеной румяной картошки.

– Мойте руки и быстрей за стол, – сказала мать. – Картошка уже простыла.

– Мы объявили голодовку, – напомнил я. – Жестокая, неоправданная расправа, заключение в сырую темницу – все это…

– Хватит ерундой заниматься! Помиритесь с отцом. Отец вас учил уму-разуму, – мать подтолкнула меня к отцу.

– Возвращаются ли нам демократические свободы?

– Чего? – спросил отец.

– Свобода слова, свобода передвижения, – начал я перечислять, но отец перебил меня:

– Завтра с утра косить лебеду – вот и вся свобода.

– Ну хватит, опять завелись! – Мать потянула Вада к столу. – Садись, с утра ничего не ел, дурачок. Желудок сморщится.

Вад проглотил слюну.

– Сначала пусть Он извинится, – сказал брат.

– Кто? – не поняла мать.

– Он, – Вад показал на отца пальцем, – что не будет драться.