Глухие бубенцы. Шарманка. Гонка (Романы) - Бээкман Эмэ Артуровна (полная версия книги txt) 📗
— А вы откуда знаете? — остановился Рикс.
— Я уже вернулся! — произнес Молларт, и Бенита уловила в его голосе злорадство.
Всех охватил испуг.
Люди повернулись и с вытаращенными глазами стали протискиваться к Молларту. Ветеринарный врач, занятый коровами, даже не взглянул в сторону беженцев. Они подошли к нему вплотную и схватили за рукав пиджака.
— Ты чего брешешь? — с надеждой спросил Рикс.
— Дорога отрезана, — холодно ответил Молларт.
Леа Молларт начала нервно смеяться.
— Чему вы смеетесь, мадам? — спросил свою бывшую жену Молларт.
— Он никогда не шутит, — пояснила Леа Молларт и икнула. Она совсем уже дошла от ночной пьянки, говорила невнятно и все время беспричинно смеялась.
— Я знаю его, это — убийственно серьезный человек. Никогда не шутит и никогда не врет. Как сказал, так и есть. Мы в кольце, — с трудом выговорила Леа Молларт и прищурила опухшие веки.
— Я вчера ушел отсюда с лошадью и телегой, а обратно вернулся пешком. Лошадь околела. Фронт, видимо, где-то в районе Ристи, а теперь, вероятно, еще ближе!
Парабеллум протяжно свистнул. Вытащив из кармана желтый платок, он снова надел его на голову и завязал под подбородком крепким узлом.
— Donnerwetter, а я-то думал, что он просто пугает немцев, — вздохнул Парабеллум.
Прошло немало времени, пока беженцы, толпившиеся возле Парабеллума, вновь обрели дар речи.
Проходя через выгон, Бенита крикнула на помощь Каарела. Старик отвел лошадей беженцев на обочину канавы, а кобылу хозяйского сына из-под Раквере привязал к березе. Вдвоем они задвинули прясла, и Бените не надо было, таская молоко, каждую минуту открывать лаз. Родившийся под утро жеребенок, казавшийся на рассвете таким жалким, теперь стоял на своих длинных тоненьких ножках рядом с кобылой и из-под густых ресниц глядел на хозяйку Рихвы, взад-вперед сновавшую через выгон.
Отогнав стадо к реке, Эрвин Молларт осмотрел коров и, видимо, остался доволен их состоянием. Правда, Бенита решила, что он потому занялся ими, что хотел быть по возможности дальше от своей бывшей жены. В создавшемся положении бессмысленно было кому-либо торопиться покидать Рихву. Беженцы находились в кольце. Трудно было даже предположить, что происходит за лесом, за рекой и дорогой. Следовало переждать и примириться со спутниками, с которыми пришлось встретиться в Рихве.
Каарел отнес свиньям корм — сегодня в их обычную болтушку было добавлено молоко. Затем старик отогнал рихваских коров на дальнее пастбище. Будь у Бениты время и желание выглянуть в эту минуту из окна мансарды, она бы увидела свершение мечты своего детства. На ярко-зеленых лугах паслись тучные стада. На выгоне, под березами, рядом с кобылой стоял, растопырив ноги, жеребенок. Вдали, на пойме, резвились гнедые, серые в яблоках, пегие и вороные лошади. Подоенные коровы, покачиваясь, брели к пологому берегу речной излучины на водопой. Утолив жажду, они возвращались и принимались усердно щипать зеленую отаву.
На рихваском дворе Эльмар поднимал полные до краев молочные бидоны и ставил их в корыто охлаждаться. Единственный из мужчин, он вертелся у колодца, стараясь помочь. Он даже побежал по собственной инициативе в кладовку за посудой и вернулся со жбанами, кадушками и горшками — нельзя же было в самом деле допустить, чтобы молочная река вытекала.
Всех, кто был занят молочным стадом, перенятым у немцев, — на сенокосе ли, на дворе или возле колодца — охватила какая-то неистовая жажда деятельности. Работа подвигалась споро, смех и шутки возникали сами собой. Солнечное, в меру прохладное утро еще больше подняло настроение людей. Забылись мрачные рассказы, страх, неприятности, и даже выпитый ночью самогон начал потихоньку улетучиваться из головы. И только мужчины, которые сидели перед амбаром, оставались безучастны. У их ног, зажав в лапах кость, доверчиво развалился пес; белые куры леггорнской породы расхаживали по двору следом за петухом; дети со вздувшимися от молока животами лениво играли на траве. Но мужчины по-прежнему были мрачны.
Каарел вывел из конюшни обоих меринов и, держа под уздцы, повел их на пастбище. Даже он улыбался.
Минна, предоставив Леа Молларт заниматься тряпками для процеживания, отправилась хлопотать на кухню. Вскоре из трубы дома в ясное утреннее небо потянулся дымок. Минна поставила на плиту котел, решив сварить на всех молочный суп.
На зов Леа Молларт, перескакивая через грядки, подбежала пасторская дочка. Девочке сразу же сунули в руку штоф молока. Увидев, что посуды не хватает и что молочная река вот-вот прольется прямо на траву, девчонка побежала в баню и вернулась оттуда с кувшином и тазом.
Минна вышла на крыльцо поглядеть, как справляются с работой Леа Молларт и Эльмар. Старуха держала в руке поварешку и улыбалась.
— Кто в садике, кто в садике, одна пчелка в садике… — хриплым голосом пропела Трехдюймовка и тщательно закрыла за собой калитку. — Мой отец держал пчел, — сообщила Трехдюймовка Леа Молларт, которая мыла руки у колодца. — Он всегда требовал, чтобы я как следует закрывала калитку — не то пчелы улетят.
Увидев странную маленькую старушку, Леа Молларт испугалась и с надеждой взглянула на мужчин, сидящих перед амбаром.
— Здравствуй, Трехдюймовка! — крикнул Йоссь гостье.
Трехдюймовка послала ему в ответ воздушный поцелуй и кокетливо кивнула.
— Ишь ты, все старые клиенты в сборе! — удивилась Трехдюймовка, оглядывая мужчин. — Ты, дитятко мое, однажды забыл заплатить мне, — погрозила она пальцем солдатику.
— Чокнутая, — проворчал солдат.
Йоссь что-то прошептал парню на ухо. Солдатик протянул: «Ах вот оно что» — и уставился на старуху.
— Где они, где они, дорогие мои, распрекрасные? — протянула старуха на какой-то незнакомый мотив, но, сбившись с мелодии, решила лучше поболтать. — Однажды подошел ко мне пастор — я как раз стояла у церковной стены и мазала губы — и говорит, дескать, стань-ка ты лучше Христовой невестой, Трехдюймовка. Я в ответ — отчего же, веди его, только сможет ли он заплатить? Пастора точно ветром сдуло. Шутник, не правда ли? Господин пастор был под башмаком у своей толстой и ленивой супруги, ну хоть догадался бы по крайней мере немножечко покуролесить с такой шустрой бабенкой, как я.
— Расскажи, Трехдюймовка, — подзадорил ее Йоссь, — как ты развела госпожу Аанисберг с мужем.
— Ах, это такая забавная история, — сложив губки бантиком, кокетливо протянула Трехдюймовка. — Несколько ловких движений — и господа судьи уткнулись в бумаги. Адвокаты носились и лопатами загребали деньги, потому что Аанисберги были очень богатые люди.
— Рассказывай, рассказывай, — подбодрил старуху Йоссь и хихикнул в ладонь.
— На галстуке у господина Аанисберга была булавка с бриллиантом. Мне ужас как хотелось получить ее, — важно произнесла Трехдюймовка. — Я была тогда молодая и красивая и мне здорово шли дорогие камни. Господин Аанисберг каждый вечер выходил прогуляться на улицу Харью. Он астмой страдал. Издали было слышно, как он идет и отдувается. Три раза к нему подходила — толкну его и говорю, дескать, пойдем со мной. А он глядит в сторону, словно деревянный, на меня ноль внимания. На четвертый раз и говорю ему, мол, если ты, такой-сякой, копченый окорок, не можешь, то отдай булавку просто так. Он опять — ноль внимания, нос задрал, идет себе мимо, молчит. Ну, мое терпение лопнуло. Как-то выдался жаркий вечер, смотрю я, Аанисберг плетется, полы пиджака болтаются. Я набралась духу и кинулась ему на грудь, у него аж дыхание перехватило. Пока он ловил ртом воздух, я булавку цап — и дело в шляпе. Бросилась наутек. В подворотню, оттуда на двор — и была такова. Но этого мало. Мое сердце честной девушки было оскорблено, и я сказала себе: Трехдюймовка, отомсти. Отомсти, Трехдюймовка! Отомсти ему за свою честную мать, за свою честную бабушку и за всех честных женщин. Тогда-то я и послала повенчанной мадаме господина Аанисберга письмо. Я всего-навсего спросила: где булавка вашего мужа. Еще я спросила, знает ли уважаемая госпожа, где это ее муж каждый вечер прогуливается. И еще я хотела узнать у этой цацы, куда направляются мужчины, когда они по вечерам одни выходят из дома. И эта цаца поверила мне, она поверила мне! — нараспев закончила Трехдюймовка свою историю.
