Закон предков (Рассказы) - Яньков Николай Дмитриевич (книги полностью txt) 📗

В камнях вились струи робкого ручейка. Я и сам видел, как в воде мелькнуло несколько быстрых лезвий. Но Саня первым заметил рыб. Бросив коней, раздвигая чепуру, прыгая с камня на камень, мы пошли вверх по ручью, к берегу озера, откуда бежал ручей.

— Вот они! — крикнул Саня и камнем оглушил одну из рыбешек.

Она была величиной с авторучку. Серая. Глаза чуть навыкате, как у лягушки. От челуры и кедров на ручей падал густой сумрак, но мы увидели, что все лунки ручья забиты такими рыбками. Они водили хороводы в каменных лунках, шныряли в лабиринтах ручья. Ручей питался водой озера. Струи его били из-под валунов, и мы решили, что в ручье резвятся мальки той рыбы, которая обитает в самом озере. По ту сторону валунов в воде Шэбэт мы тоже увидели серых маленьких рыб. Под валунами были для них ходы. Тяжелая гладь озера тонко курилась, гнала на берег стужу и запах снега.

От торопливости и волнения я не мог попасть ногой в стремя: озеро заговорило, оно готово поделиться своей тайной! Мы выехали на край лесистого ригеля, и в бинокль я увидел, что оставленная с вечера сеть в заливе исчезла. Лежали на берегу лодка, весла, торчали колышки, вбитые нами в песчаное дно залива, а сеть исчезла. Мелькнули под ригелем в редколесье какие-то гнилые строения, но мы заторопились к заливу. Может быть, лось, зайдя напиться, изодрал и унес на рогах нашу сеть? Тогда пропал эксперимент и весь смысл поездки: без сети мы не увидим, что за рыба живет в Шэбэтах.

— Э, да ее в супонь скрутило! — крикнул мальчик, первым добравшийся до воды. — На дно сеть-то ушла вся.

На мягком белесом песке залива пестрели рыбы, окутанные капроновой паутиной. Точно во сне столкнули мы на воду лодку и точно во сне стали выпутывать бьющихся рыб. Их было десятка два. Обалдев от счастья, мы часа полтора глядели на этих рыб. В поле зрения плясали блики радуги, как если бы перед глазами крутили драгоценные камни. Зеленое, красное, черное, синее… Я положил отдельно одну из рыб. Словно из черной эмали было отлито ее тело. Даже живот был угольно-черным. Но по черному лежали яркие цветные полосы, крышки жабер, казалось, отделаны изумрудом, а плавники и хвост были черно-красными. Уж как ни красив таежный речной хариус, а эти рыбы превосходили его богатством окраски. Но несколько рыб в сети оказалось белых, хотя формой они не отличались от черно-красно-зеленых.

Моксор топтался возле шалаша и готовил завтрак, когда мы раскрыли перед ним брезент с рыбой. Моксор сердито глянул на яркий букет красок, потом на нас. Проводнику показалось, что мы собираемся его мистифицировать. Но вот Моксор присел на корточки, перебрал всех рыб, одну даже понюхал и лизнул языком. От избытка чувств Моксор зашелся хохотом и, хохоча, шлепал толстыми ладонями по плечам то меня, то Саню.

— Как ее фамилия?

— Форель! — сказал я.

Я даже и мысли не допускал, что это может быть что-то другое. Так высоко в хребты из Чикоя по речкам поднимается только хариус. А речной хариус не может жить в тихой озерной воде. Быстрые ледяные струи горных рек — вот его дом.

Удачно, несмотря на «худое знамение» — скелет медведя, сдохшего на тропе, — начался наш первый день на Шэбэтах. Но в этот день Моксор, взяв всех коней и Саню, должен спуститься вниз, к себе в Долон-Нур.

А посадит ли Скляр вертолет на берегу Мельничной? Вот это был вопрос! Берега этой адской речки составлены из «бараньих лбов», чуть притрушенных мхом, илом, ветками. Идти через перевал одному, пешком? Жуткое это занятие!

Наш «завхоз» Саня сложил во льду рыб, три зажарил на вертелах, четвертую я распластал ножом и посыпал солью — на Чикое именно так я всегда ел хариусов. Вкус изумительный! Съев одну сырую, чуть подсоленную рыбу, весь день чувствуешь себя сытым. Теперь, не торопясь, я стал смаковать форель. Нет, вкус не тот: отзывает илом, мясо грубоватое, как у ленка. Но удивила икра: светлая, как янтарь, и крупная, как икра кеты. Саня набрал ее целую чашку.

После чая, пожелав моим провожатым счастливого пути, я взял кинокамеру и пошел вверх по Мельничной. За поворотом лежали еще более громадные льды. Я снял их и стал карабкаться на сопку. Леса лежали только вокруг озера и немного вдоль Мельничной, а дальше волнами поднимались пустые кручи. Над ними кварцитно блестит шапка гольца Бурун-Шибертуй, венца Чикоконского нагорья. Оттуда, с его высот, неслась Мельничная, оттуда берут свое начало Чикой, Чикокон, Алтай. Все они с грохотом несутся среди хаоса камней, чахлого ерника и мхов, торопятся одарить талыми снегами Байкал.

От долгого созерцания странных пейзажей начиналось расстройство чувств. Я перестал узнавать Землю. Как и на перевале, об иной планете подумалось. Марс это? Все перекопано, изрыто канавами. Увиделось вдруг, что и озеро Шэбэты — искусственное сооружение. Тупым углом гольцы сходились, и там был распадок. Он круто сбегал к Мельничной. Ручей журчал в распадке. Но вот чьи-то сверхмощные руки стали рыть под гольцом яму. Глыбы камня бросали грядами — получилась дамба. Талые снега, дожди, вода ручья заполнила ямину, налилась под самую дамбу. Прекрасно видна глубокая кладка дамбы — там и сям камни оголены.

Потом те же руки накидали в яму рыбы. Чьи руки? Не руки, а тысячетонные льдины, падая с крутой и высокой спины гольца, выдолбили в распадке ямину — кару, а камни сгрудили в ригель, преградивший путь воде. Но буряты, основатели Семиозерья — дивной страны Долон-Нур, считали, что это — дело бога.

Но не буряты зашли сюда первыми, а шустрые россияне — землепроходцы. Потом хитростью через шаманов и лам загнали сюда бурят, чтобы те обживали дикое место, отпугивали от золотоносных горных землиц монголов и вездесущих китайцев. Причина эта была скрыта — сами буряты считали, что они идут с одной целью: создать «чистую страну», земной рай, дэважэн-шангад.

Среди гольцов, грохота воды, цветения альпийских трав и льда мне тоже захотелось почувствовать себя верующим. Я спустился вниз, сочиняя молитвы, прося бога о ниспослании блага. И «благо» это явилось в двух ликах — Моксора и Саньки. Но я уже смирился с мыслью, что, не найдя площадки для вертолета, спущусь в Долон-Нур один, пешком. И уже авансом чувствовал себя героем.

— Вы почему не в пути? — недовольно сказал я.

— Вместе поедем, — ответил Моксор, — чего там!

— Я еще здесь дня три пробуду.

— Два, — возразил Моксор. — Лошадям корму нету.

На следующий день мы извлекли из озера еще тридцать рыб. Среди них была одна «золотая». Это та самая рыбка, которых мы видели в ручье: невзрачная, серая, величиной с авторучку. Ячея в сети крупная, но рыбка набрала капроновой паутины в рот и завязла. Вероятно, одна из тысячи таких рыбешек, которые заходили в залив. Ночью рыбы шли сюда нереститься. Крупные рыбы истекали икрой и молоками. Серая малышка тоже оказалась с икрой. После в траве залива мы поймали руками еще несколько таких рыбок: все они были с икрой или молоками. Значит, это не мальки кишели в ручье, а особая порода рыбы.

Удивлял размер икринок: они были такие же крупные, как и у радужных рыб. В маточной сумке карлиц умещалось всего двадцать — тридцать икринок.

Мы долго снимали тех радужных рыб фотоаппаратом и кинокамерой и сделали еще несколько маленьких открытий. Опущенная в воду рыба кажется не черной, не радужной, а синей: будто бросили в воду длинный кусок ультрамарина, и вот он источает сияние. Солнечный свет разрушает окраску рыб: долго полежав на солнце, рыбы из радужных и черных становились белыми. В сети все мертвые рыбы тоже были бесцветными, белыми. И еще мы заметили, что на озере живет пара пугливых уток. Они держались от нас так далеко, что даже в бинокль не удалось установить, какой они породы. Еще мы нашли под ригелем остатки старого шалаша и большой сгнивший погреб. Недалеко лежал ворох трухи, в котором можно было различить очертания клепок и деревянных обручей для бочек: востропятый и находчивый землепроходец пытался на зиму обеспечить артель форелью, но потерпел крах, не ведая того, что только раз в году поднимается форель Шэбэт на поверхность. Нашелся и плот, тоже сгнивший. Второй плот был срублен уже нашим современником, мы его столкнули на воду — плот еще был хорош, и Саня не преминул покататься на нем.