Великие голодранцы (Повесть) - Наседкин Филипп Иванович (книга бесплатный формат txt) 📗
Володька решительно махнул рукой и с отчаянием сказал:
— Пробуй!
Я надел наушники и с опаской взялся за иглу. В ушах что-то зашуршало. Потом послышался треск и писк. Я смелей стал тыкаться в кристалл. Тыкался усердно и долго, чувствуя, как мокнет лоб. Но, кроме треска, писка и шума, похожего на ветер, ничего не слышал. И уже готов был снять наушники, чтобы передать ребятам, не спускавшим с меня глаз, как различил чей-то голос. Далекий, неясный, но все же человеческий голос. Я затаил дыхание. Напряглись и ребята. Это видно было по их багровым лицам. Но голос исчез, словно задохнулся. А в уши опять хлынул шум. Я с досадой ткнул иглой в одно место, потом в другое, потом в третье. И снова услышал человеческий голос. Да, настоящий человеческий. Теперь уже громкий, звучный, отчетливый.
«Молодежь — наша надежда, наше будущее. Ей придется завершать начатое нами. И мы не должны жалеть труда на ее воспитание…»
Я снял наушники и передал Володьке. Он надел их и замер, уставившись взглядом на ящик.
— Слышу, — прошептал он, точно боясь спугнуть говорившего. — Прямо рядом…
И протянул наушники Сережке. Тот слушал также напряженно. Но в голубых глазах то и дело вспыхивали искорки. Радость брала верх над страхом.
Послушав минуту, Сережка вернул наушники мне. Я надел их и снова услышал тот же мягкий и ясный голос:
«Враги Советской власти много раз делали ставку на молодежь. Но расчеты их не оправдались. Молодежь всегда следовала за партией, живо откликалась на ее призывы…»
Я снял наушники и сказал:
— Говорит!
— Говорит! — подтвердил Володька Бардин.
— Говорит! — расплылся в улыбке Сережка Клоков.
— Москва говорит! — продолжал я.
— Москва говорит! — подхватил Володька.
— Москва говорит! — весь сияя, воскликнул Сережка.
— И Знаменка слушает столицу! — не переставал я, охваченный энтузиазмом.
— Знаменка слушает столицу! — повторил Володька.
— Знаменка слушает столицу! — ликовал Сережка.
Я протянул один наушник Володьке.
— А ну, давай вместе!..
Мы уперлись лбами над ящиком и приложили к ушам по наушнику. Из них уже лились нежные и ладные звуки. Музыка! А мы-то и не знали, что она может быть такой! И откуда было знать? Как могла она залететь в нашу глухомань? Иной раз она вырывалась из окон поповского особняка. Там заводили граммофон. Но какая это была музыка! Воющая, рыдающая, стонущая. От нее хотелось бежать без оглядки. А эта… Она звенела колокольчиками, пела жалейками, заливалась соловьями. Она проникала в самую душу. И рождала что-то несравнимое, неизведанное.
Сережка приткнулся лбом к нашим лбам, стиснул нас за плечи.
— Дайте и мне, дьяволы!..
Так сидели мы, сгрудившись над говорящим ящиком. И как зачарованные слушали нежные звуки, рождавшиеся в нем. И было как-то необыкновенно на душе, будто она взлетала ввысь. А перед взором стлались необозримые поля с волнующимися хлебами, возникали яружки и балки, поросшие лесами и перелесками, вставали деревни и села с белыми хатами в цветущих садах. Русская земля! И по ней уверенно шагали мы, новые люди. В прошлом бесправные, теперь свободные и сильные. Те самые голодранцы, не в шутку, а всерьез великие, которые строят новую жизнь.
Но вот музыка замерла, и женщина сказала:
— Мы передавали симфонию Чайковского. А сейчас объявляется перерыв…
Я положил наушники рядом с приемником и глянул на ребят. Они молчали, точно все еще вслушиваясь. Потом Сережка мечтательно сказал:
— Си-им-фо-ни-ия!
А Володька вдруг обнял ящик, как ребенка, и проникновенно заговорил:
— Ах ты ж наш дорогой! Да откуда ж ты к нам пожаловал? Да мы с тобой теперь такие дела будем делать!..
Я разомкнул Володькины руки и подтянул детектор к себе.
— Осторожно. А то и поломать недолго. Он хоть и говорящий, а не пожалуется…
Новость с быстротой ветра разнеслась по селу. И Знаменка загомонила, затараторила на все голоса:
— Слыхали, комса балакающую коробку раздобыла?
— Бают, такое чудо, что и церковному нос утрет!
— Нечистая сила в той коробке на все лады разоряется!
— Нет, что ни толкуй, а здорово! Москва, она ж вон где! А выходит, будто рядом!
— Окститесь, окаянные! Страшный суд наступает! Антихрист уже сошел на землю!
— Вот теперича жизня будет! Такая жизня, что и помирать не захочется!
— Одним словом, радиво!..
И любопытные повалили в сельсовет. Одни — с затаенной радостью, предчувствуя великое. Другие — с недоверием, страшась неизвестности. Но мы встречали всех.
— Милости просим на радиосеанс!
— Добро пожаловать к нашей культуре!
Когда набралось много народу, я решил произнести речь.
— Видите эту штуковину? — спросил я, поднимая ящик и поводя им, чтобы всем было видно. — Это радиоприемник. Называется детектор. Почему так называется? А леший его знает. Только суть не в названии. Суть в том, что говорят в Москве, а в Знаменке слышно.
— Как же это? — поинтересовался Яшка Поляков, застенчиво улыбаясь.
— А очень даже просто, — пояснил Семка Судариков; он только что вернулся из города, где ему вырезали слепую кишку, и теперь выглядел еще более худосочным и длинным. — Как по телефону. Слова снуют по проволоке, как молния.
— А ты, что же, никак разговаривал по телефону? — съехидничал Петька Душин.
— Не разговаривал, а слышал, — уверенно ответил Семка. — На роговатовском тракте. Там, известно, столбы бегут. А по ним — проволока. Вот я один раз решился. Сбросил чоботы — и на столб. Взобрался до стеклянной чашечки — и ухом к проволоке.
— И подслушал? — не унимался Петька Душин.
— Подслушал, — соврал Семка не моргнув глазом. — Все до словечка. Кубыть сам был там. Как чичас с вами.
— А что подслушал-то? — спросил Яшка Поляков. — Какую новость?
— Разные были новости, — отмахнулся Семка. — Два ответработника резались. Ууу, здорово! Аж до потасовки. Один как даст другому…
— Постой, постой, — вмешался Володька Бардин. — Как же до потасовки? Один — на одном конце провода, другой — на другом. Может, за сто верст? Руки у них, что ли, такие длинные?
Ребята смеялись дружно и весело. Заврался-таки Сударик. Споткнулся и носом запахал. А Петька Душин, когда смех погас, снисходительно заметил:
— На тракте — проволока. А тут что? Тут она вон тока до амбара. А дальше — пустота. К чему ж ухом прикладываться?
Совсем сконфуженный Семка не нашелся что ответить. И с кислой миной уселся на подоконнике. А я, вспомнив, как в том же романе «Тайна пятнадцати» Земля связывалась с Марсом по радио, заявил:
— Телефон и радио — разные вещи. По телефону разговор ведется по проволоке, а радио передает по волнам. Есть такие в воздухе. Они так и называются — радиоволны. На радиостанции их начиняют словами и звуками и выпускают во все стороны. Они летят и, встретившись с антенной, садятся на нее. А уж по ней — в приемник.
Яшка Поляков подскочил к проводу, тянувшемуся из оконной форточки к детектору, ухом приложился к нему и объявил:
— Ни шиша!
— От проволоки ничего не услышишь, — пояснил я, переждав смех. — Тут Семка перехватил через край. Чтобы слова зазвучали, и нужен приемник. Он озвучивает и передает в наушники.
— Ты говоришь, слова летят по проволоке, — заметил Петька Душин, в усмешке скривив губы. — А чего ж мы не видим этого?
— А ты видишь сейчас мои слова? — в свою очередь, спросил я, испытывая желание сбить спесь с Петьки. — Вот я говорю с тобой. И мои слова летят к тебе. Так что ж, ты видишь их?
— А они и не летят ко мне, твои слова, — отрезал Петька. — Нечего им летать, раз я их и так слышу.
— А ну-ка, кто-нибудь заткните ему уши, — попросил Володька Бардин. — Да хорошенько. Пускай потом скажет, что слышал.
К Петьке подскочил Яшка Поляков, ладонями зажал ему уши.
— Готов!
— Слушай же, задавала и фармазон, — негромко произнес Володька Бардин. — Игра твоя не доведет тебя до добра. Скоро мы возьмемся за тебя. И зададим такого перцу, что век будет горько. — Он кивнул Яшке, и тот отнял ладони. — И что ж ты слышал?
