По заданию губчека(Повесть) - Сударушкин Борис Михайлович (хорошие книги бесплатные полностью TXT) 📗
— А ты мне Пашкой-хмырем назвался?
— Ну. А вы мне сказали, нет такой фамилии — хмырь.
— Верно.
— От страха и голодухи всю память отшибло, не помнил я своей фамилии. А теперь меня дядя Миша Лагутин к себе взял. У него кроме меня еще двое мальчишек коммуной живут — сами квартиру убирают, обеды готовят. Мне понравилось, я и остался.
— Молодец! Товарищ Лагутин — мужик что надо.
Наклонившись, Пашка прошептал в самое ухо:
— Их с товарищем Лобовым зачем-то в Москву вызвали.
Тихон догадался: Троцкий настоял на своем — и на Коллегии ВЧК будут рассматривать действия ярославских чекистов. Стараясь скрыть волнение за товарищей, спросил:
— А как ты, Пашка, прорвался сюда? Ведь порядки здесь строгие.
— А я, товарищ Вагин, вашим братом назвался, вот и пропустили. Иначе бы ни-ни! А вы на меня не сердитесь, что я так сказал? — насторожился парнишка.
— Ну что ты, Пашка. Зови меня просто Тихон, а то заладил «товарищ Вагин», «товарищ Вагин».
Мальчишка отвернулся, всхлипнул.
— Ты чего? Обидел чем?
Пашка ладонью смахнул слезы со щек, сказал дрогнувшим голосом:
— Спасибо вам, товарищ Тихон. Если бы не вы, сгибнул бы я от голодухи.
Почти каждый день Тихона навещала в госпитале сестра. Говорила про нехватку хлопка, о последних приказах Центротекстиля, о нефти с Эмбинских промыслов, без которой фабрику хоть закрывай. И всякий раз Тихон надеялся услышать о Маше Сафоновой. В конце концов спросил сам, работает ли девушка на фабрике.
— Работает. А что? — сунулась с вопросом сестра.
— Скажи ей, что я… То есть не я… Алексей Кузьмин лежит здесь, в госпитале, в этой палате.
Нина посмотрела на него недоуменно:
— Какой еще Алексей Кузьмин? Кто это?
— Я тебя очень прошу.
— И больше ничего не говорить?
— Ничего. Ты сделаешь это? — пытался Тихон приподняться.
— Лежи, лежи, нельзя тебе двигаться, — испугалась Нина, увидев, как взволнован брат. — Скажу я ей, завтра же скажу.
Сестра ушла, а Тихон лежал и вспоминал Волжский монастырь, куда под именем Алексея Кузьмина был послан на разведку, Машу, которая спасла его от разоблачения.
А за окном синело апрельское небо, льнули к стеклу тополиные ветви с набухшими уже почками, в открытую форточку струился весенний воздух и незнакомым беспокойством наполнял сердце.
В эту ночь заснул только под утро. Глаза открыл, словно от толчка, и сразу подумал: придет или нет. И целый день смотрел на дверь, замирая всякий раз, как только кто-нибудь появлялся на пороге.
Ждал до обеда, после обеда, но вместо Маши пришла сестра:
— Сказала я ей, сказала, не смотри на меня так.
— Она придет?
— Не знаю, Тиша. Одно я поняла — этого Алексея Кузьмина она хорошо знает, в лице изменилась и прочь от меня, будто испугалась чего. Кто ей этот Кузьмин, родственник?
Тихон отвел потускневший взгляд в сторону, отчужденно произнес:
— Больше ничего не говори ей. Зря я тебя попросил.
Сестра поняла, что сейчас брату не до нее, и молча вышла из палаты.
Тихон вспомнил слова, сказанные Машей там, в монастыре: «Разные дороги выпали нам в жизни». Зря понадеялся он, что совпадут их дороги, Маша оказалась права…
Услышал — кто-то осторожно сел на табуретку возле кровати. Подумал: Лобов. И Тихону впервые не захотелось разговаривать с ним. Решил было притвориться спящим, но стало стыдно, открыл глаза…
Положив на колени узелок, перед ним в поношенном черном жакете сидела Маша Сафонова. Глаза большие и печальные, словно девушка тяжело переболела, лицо осунувшееся, на голове темный, туго повязанный платок.
— Я уж думал, не придешь.
Маша молча скинула платок на плечи.
— А где косы?
— Работать мешали. Как это тебя? — кивнула Маша на перевязанную грудь.
— Монаха Федора помнишь? Его работа.
Девушка вспомнила свою безрадостную жизнь в монастыре, взволнованно затеребила кончики узелка.
Тихон ругнул себя, что потревожил прошлое, взял ее за руку:
— Спасибо тебе.
— За что? — вскинула она глаза.
— Если бы не ты, пуля бы меня еще там нашла, в монастыре. Тогда бы уж раной не отделался.
— Не за благодарностью я пришла. Да и не заслужила я ее.
Девушка хотела сразу подняться, но Тихон остановил ее, провел ладонью по горячему лбу:
— Подожди, не так я сказал. Понимаешь, нельзя нам с тобой терять друг друга. Знал тебя всего три дня, а потом каждый день вспоминал.
— Если бы вспоминал, нашел.
— Так уж получилось, извини. Вот за этой самой пулей гонялся, все некогда было.
— Я тоже вспоминала тебя, — призналась девушка. — Только зря все это. Тебя прошлое назад не тянет, а для меня оно как камень на шее. На фабрике работаю не хуже других, а все боюсь, как бы про отца не узнали. Матери я не стыжусь, она как святая была, его грязь к ней не пристала. А про меня, отцовскую дочь, всякий может сказать: яблоко от яблони недалеко падает. Как мать похоронила, все одна и одна…
— Вместе нам ничего не страшно! Нельзя нам порознь!
— Это тебе, — положила девушка узелок на тумбочку.
— Я боюсь потерять тебя навсегда. Когда мы встретимся?
— Не надо нам встречаться. Может, когда-нибудь я сама найдусь. Если еще буду нужна тебе, — прибавила девушка и, наспех простившись, вышла из палаты.
Так долго Тихон ждал этой встречи, а самого главного не сказал.
В узелке он нашел грецкие орехи, кулек ландрина и восьмушку табака, которую отдал соседу по койке — курить он так и не пристрастился.
Когда через несколько дней спросил сестру о Маше, та ответила обидчиво:
— Теперь я ее почти не вижу, почему-то в другой цех перевелась. Встретила однажды — так она в сторону свернула, словно прячется от меня.
Вернулись из Москвы председатель губчека и начальник иногороднего отдела. В этот же день Лобов зашел к Тихону в госпиталь, рассказал:
— Входим в кабинет Дзержинского, а здесь уже Коллегия в полном сборе и представитель Троцкого в пенсне. Первым говорил инспектор ВЧК, приезжавший к нам для проверки. Зачитал постановление губкома партии, в котором наши действия были одобрены. Тут берет слово представитель Троцкого и начинает шпарить: «Ярославская Чека разрушила аппарат военного комиссариата, нанесла ущерб обороне страны. За такие дела надо Лагутина и его помощников судить трибуналом!»
— А что же Михаил Иванович?
— Факты выкладывал, будто один к одному патроны в магазин вгонял, представителю Троцкого и сказать нечего. Правильно сделали, что главные улики приберегли про запас, вот все обвинения против губчека и рассыпались.
— А Дзержинский? Что он сказал?
— Спросил представителя Троцкого: «А как бы вы в данном случае поступили на месте ярославских чекистов?» Тот присмирел, молчит, только пенсне протирает. Тогда Феликс Эдмундович встает и говорит: «В то время, когда Советская власть бьется с бесчисленными врагами, предатели еще раз пытались вонзить нам в спину нож. Ярославские чекисты схватили изменников за шиворот. На этом мы и кончим сегодняшнее заседание. Вы, товарищи ярославцы, можете быть свободны, поезжайте к себе на Волгу и работайте по-прежнему. Пусть ваши чекистские мечи остреют от боя к бою…»
Лобов помолчал, словно бы заново переживая то памятное совещание в доме на Большой Лубянке:
— После Коллегии товарищ Дзержинский задержал Лагутина у себя в кабинете, а я на улицу курить вышел. Тут представитель Троцкого останавливается рядом со мной и говорит: «Видимо, меня неправильно информировали».
— Но в чем дело? Почему Троцкий так заступался за Дробыша? — спросил Тихон.
Лобов ответил уклончиво:
— Может, его тоже «неправильно информировали»…
В двадцатых числах апреля Троцкий без предупреждения приехал в Ярославль. Лобов и председатель губчека были на митинге в Волковском театре, видели, как черный легковой «паккард» остановился у театрального подъезда и председатель Реввоенсовета, в сопровождении охраны, не глядя по сторонам, скрылся в дверях.
