Человек должен жить - Лучосин Владимир Иванович (прочитать книгу .txt) 📗
— Постарайся быстрей принимать, Николай, — сказал он мне на правах старшего.
— Не помню, Юра, чтобы Василий Петрович когда-нибудь нас подгонял.
— Но все же, Николай! Василий Петрович будет доволен, если к его приходу не останется ни одного больного. — Гринин петухом посмотрел на меня.
— Что ты говоришь? — сказал я. — Принимать людей — не дрова рубить. Сам не буду и тебе не советую.
— Ты обижаешься? — Гринин подошел ко мне и взглянул на рану на ноге больного, которую я обрабатывал. — Надо бы побольше срезать ткань, — посоветовал он мне.
— Брось играть в начальники, Юра, — сказал я шепотом. — Яйца курицу не учат.
— Это ты меня яйцом считаешь? — Он выпрямился. — Ну, знаешь… У меня, если хочешь знать, еще никто не умирал! — И он отошел к своему столику, повернулся ко мне спиной.
Больные, сестра Зина и санитарка смотрели на меня с недоумением.
— Новиков умер от кровоизлияния в мозг, — сказал я для всех, — и никто из врачей не виновен в его смерти, в том числе и я.
— О! Ты еще не врач, Николай! И будешь ли врачом — неизвестно. Оседлать науку — это тебе не колхозную кобылку оседлать. Запомни! — Гринин наклонился над рукой больного и что-то рассматривал.
— Советую, Юрка, думать, перед тем как говорить.
Гринин повернул ко мне лицо: гладкая розовая кожа щек, белый без единой морщинки лоб, холеная щеточка усов на узкой верхней губе. Свежесть и молодость. Как говорится, кровь с молоком. Он глядел на меня своими черными красивыми глазами. «Какой странный взгляд! — подумал я. — Так смотрит собака, которая хочет укусить. Не дворняга, нет, а хорошо воспитанный комнатный пес, понимающий, что кусаться допустимо дворняжкам, а не ему. Но укусить хочется, нужно, — вот когда у собаки бывает такой взгляд».
И он-таки укусил.
— Хватит, студент в кителе! Считаю замечания неуместными, — сказал он.
Он сказал это спокойно, холодным золотовским тоном, но не удержался и пустился в объяснения:
— Я знаю, ты обижаешься, что не тебя оставили старшим, хотя ты бывший солдат и тебе скоро тридцать лет. Но ты у Василия Петровича спроси, почему он так решил. Я не напрашивался в старшие.
Мне стало жалко его, этого парня, в сущности ведь неплохого. Родись он пораньше да попади в наш огневой взвод, мы, наверно, сделали бы из него человека.
Я вспомнил дежурство на «Скорой помощи», когда Юра испугался, что я уехал без него на вызов. Неужели он видит во мне конкурента? Вот дурень!
— Работаете? — раздался в дверях голос Чуднова. — Сейчас придет Вадим Павлович. Он вам поможет. Хочу приобщить его к хирургии. До зарезу нужен еще один хирург.
Он вышел, а вскоре морговский врач уже был в нашем кабинете и снимал пиджак. Он надел халат Коршунова и, посмотрев на себя, улыбнулся. Халат был широковат.
— Как идут дела? — обратился ко всем сразу.
— Потихоньку, — ответил я.
Вадим Павлович листал амбулаторные карты, читал записи врачей. Мы с Юрой продолжали прием, как будто ничего не произошло. В сущности, ничего и не произошло. Ну, повздорили два воробья…
— На что жалуетесь? — спросил я больного.
Он жаловался на боли в стопе. Дома он нечаянно наступил на торчавшую иголку.
Мы сходили в рентгеновский кабинет. Игла была хорошо заметна. Она состояла из двух кусочков. Я пометил карандашом то место, где она находилась.
— Придется сделать небольшой разрез, — сказал я. — Сделаю без боли. Согласны?
— Конечно. Я же ходить не могу.
— Зина, дайте, пожалуйста, новокаин, — сказал я сестре.
А Вадим Павлович по-прежнему с благодушным видом листал амбулаторные карты. Скучно ему, что ли, среди живых? Хоть бы Юрию помог, видит же, что у мальчика что-то не ладится. Я уже отпустил четвертого больного, а Гринин все еще возился с первым.
— Вадим Павлович!
Он поставил палец на строчку и настороженно поднял на меня глаза:
— Да? Все в порядке, коллега?
— Полная норма, — ответил я и подошел к Юрию. — Можно тебя на минутку?
Гринин спешил что-то закончить. Он повернулся с неожиданной готовностью.
— Меня торопил, а сам, интересный юноша?
Он принял шутку:
— Видишь ли, бывший военный, тут не так просто… — Краски сошли с его лица, посерьезневшего и растерянного, хотя Юра старался, чтобы растерянность была не видна.
Юноша лет двадцати трех сидел на кушетке с вытянутой рукой. На кисти лежали пропитавшиеся кровью салфетки. Пинцет в руке Гринина дрожал. Напорол парень.
— Можно посмотреть? — спросил я.
— Собственно, смотреть тут нечего, — сказал Гринин. — Но если уж так хочешь — пожалуйста! — Он несмело ухватил пинцетом салфетку, но поднять не успел: вошел Коршунов.
— Как тут они без меня? — спросил Коршунов у Вадима Павловича.
— И спрашивать нечего! Сплошная эрудиция! Гиппократы! Ну, я пошел. — Вадим Павлович моментально снял халат, надел пиджак и удалился.
— Василий Петрович, — неестественно громко сказал Гринин, — я хотел с вами посоветоваться.
Коршунов склонился над пораненной рукой.
— Что произошло? — спросил он у больного.
— Пилой шарахнуло.
— Подвигайте пальцами.
Больной сделал усилие, весь напрягся, а пальцы не двигались.
— Понимаете почему? — спросил у нас Коршунов.
— Конечно! — воскликнул Гринин и отвернулся от меня.
— Откуда прибыли? — спросил Коршунов. — Кто оперировал?
— Ларионов Александр Спиридоныч, — ответил больной.
— Где направление?
— Я без направления. Уговорил регистраторшу записать. Пальцы-то мертвые. Хоть бы левая, а то ведь правая рука, товарищи.
— Одну минутку, больной. — Коршунов отвел нас к стеклянному шкафчику с инструментами и сказал: — Ларионов не сшил сухожилия. Понимаете? Пила разорвала сухожилия, а этот сапожник зашил только кожу… Юрий Семенович, что вы успели сделать?
— Разрезал швы на коже и хотел сшивать сухожилия, — ответил Гринин.
— Приступайте!
Пока Гринин работал, Коршунов ни на секунду не отошел от него. Минут через двадцать я подошел к ним.
Окровавленная, но не очень ладонь. Аккуратно сшитые лоскутки кожи.
Чисто сработано, Юрка, ничего не скажешь!
— Прекрасно, Юрий Семенович! — сказал Коршунов, глядя, как больной пошевелил пальцами. — Прекрасно. Рука будет жить.
Мы продолжали прием. Дело шло к концу. Но в половине шестого в коридоре послышался топот ног, шум.
— Узнайте, пожалуйста, что там такое, — попросил Коршунов Зину.
Она вышла и минуты через две возвратилась в кабинет.
— С фабрики человек двадцать. А запись окончена. Они шумят. «К самому, — говорят, — Чуднову пойдем, если не примете». Давайте примем. Им только на осмотр. Это ведь быстро.
— Скажите регистратуре, чтобы записали. И предупредите, чтобы в коридоре была полная тишина.
Зина навела порядок, и мы начали принимать работниц фабрики. Это было какое-то наваждение, не иначе. Одна жаловалась, что у нее болит горло, другая — что болит живот, третья — что в груди нащупала яблоко, четвертая — что в ухе стреляет, и все пришли с готовым диагнозом — рак.
Я осматривал каждую женщину очень внимательно и не находил никакого рака. Женщины не верили и обращались к Коршунову. Он смотрел. И тоже не находил никаких болезней.
Мы сидели до восьми вечера, приняли не двадцать, а дополнительно пятьдесят человек. И лишь у предпоследнего нашего пациента, бухгалтера фабрики, Гринин обнаружил в животе уплотнение величиной с кулак. Коршунов тоже его осмотрел и посоветовал бухгалтеру сходить в рентгеновский кабинет и в лабораторию для исследования желудочного сока. Предполагался рак желудка.
— Вначале в лабораторию сходите, — сказал ему Василий Петрович и обратился к нам: — Из-за чего этот переполох? Ничего подобного прежде не бывало!
Выручила молодая работница со смешливо вздернутым носиком. На вид ей было не больше семнадцати. Она уже разделась до пояса и стояла, поправляя прическу и посмеиваясь. Еще издали я заметил у нее на губе небольшую темную корочку.
