Великие голодранцы (Повесть) - Наседкин Филипп Иванович (книга бесплатный формат txt) 📗
Во мне боролись противоречивые чувства. Я и боялся и надеялся. Что, если это ловушка? Но, может, глупый расчет.
— Я не знаю… Надо все взвесить…
— Ты же говорил: революционеры ни перед чем не останавливаются.
— Да, но… риск — крайность…
Маша встала, снова глянула мимо меня в морозное окно.
— Я пойду к нему…
Я наклонил голову, покоряясь ее решимости.
— Только будь осторожна. И в случае чего…
Маша не дослушала и вышла. А я возбужденно прошелся по комнате и не без злорадства сказал:
— Берегитесь, сволочи! Теперь-то мы выведем вас на чистую воду.
Беднота не давала покоя. Каждый день в селькрестком набивалось множество посетителей. Вдовы часто прихватывали с собой голопузых малышей. Да и сами выряжались в последнее тряпье, чтобы разжалобить начальство. И на все лады требовали подмоги. Однако перепадали и другие встречи. То кто-то из бедняков заявлялся не с просьбой, а с дельным советом. То какая-либо солдатка признавалась, что просила меньше, чем дали. И тогда досада сменялась радостью. Нет, не все, как видно, в нужде теряют достоинство. А у иных невзгоды и лишения даже пробуждают гордость.
И этот день ничем не отличался от других. С утра явилось несколько женщин. Пошумели, поскандалили и уселись рядком на скамью. И завели разговор о жизни, какая была не лучше мачехи. Но я не прислушивался к их жалобам. Занятый бумагами, я ни на что не обращал внимания. Внезапно кто-то тронул меня за плечо. Это была средних лет женщина с изможденным лицом. Худые плечи покрывала старая, латка на латке, мужская поддевка. Из-под ветхого шерстяного платка выбивались жиденькие пряди седых волос.
— К тебе, товарищ, — скорее простонала, чем проговорила женщина. — Помоги ради Христа. Сынишка захворал, Семка. Докторша в город приказала доставить. А на чем? Бедные мы. Ни кола, ни двора. Вот и пришла за милостью. Назначь какую подводу. Аль дай денег нанять. Не то помрет Семка-то.
Устинья Карповна Сударикова, бедная вдова. Мужа похоронила в голодный год. Осталась с целой кучей ребятишек мал мала меньше. Самый старший, Семен, был за хозяина. Вместе с матерью он батрачил у кулаков, добывая для братьев и сестер хлеб. И вот он слег, Семка Судариков, надежда и утешение семьи. Да так слег, что в нашей больнице отказались помочь. И предложили отправить в город. К хирургам на операцию. Вот и явилась она, Устинья Карповна, за подмогой. А раньше никогда не показывалась. И не потому, что не нуждалась, а потому, что робела и скромничала.
— Сколько нас, бездольных-то? — оправдывалась Устинья Карповна. — Вот и думала: может, кому труднейше, чем мне? Перехвачу кусок и оставлю беднягу голодным. А нынче никак уж не обойтись. Помрет Семка без помоги…
Лошади в кресткоме не было, и я выдал деньги. Кое-как Устинья Карповна вывела свою фамилию на расходном ордере. Засунув деньги за пазуху, она неловко обняла меня и поцеловала в щеку.
— Спасибо, родной! Бога молить буду, чтобы здоровьем не обделил.
— А ты будь посмелей, тетка, — посоветовал я, растроганный ее чувствами. — Посмелей и понастойчивей. И требуй своего, добивайся. Ты же не просто какая-нибудь баба, а народ. Народ, понимаешь?
Устинья поморгала красными, вспухшими веками и нараспев сказала:
— И-и-и, какой я народ? Так, может, народника какая. Только и всего.
— Вот, вот, народинка! — обрадовался я. — Ты народника. Вот она народинка… — Я показал на вдову, стоящую у окна. — Вот она народинка. Она… Она… Она… — Я показывал на женщин, сидевших на скамье. — А все вместе мы народ. Сила!
Лицо Устиньи просветлело, морщинки на нем разгладились. Она поклонилась мне и с чувством повторила:
— Спасибо, родной! Уж так выручил. Сама буду помнить. И детям закажу…
Неслышно ступая стоптанными валенками, она вышла. За ней, будто чем-то пристыженные, двинулись к выходу другие бабы. Оставшись один, я принялся ходить из угла в угол. Народинка! Как хорошо сказано! И как верно! Но почему же она робела и скромничала? Ведь селькрестком существует для бедных. Или он для ловкачей, умеющих взять за горло? И что это с Семкой стряслось? Такой крепкий парень и свалился. И как долго будут лечить его городские врачи?
Мысли прервал скрип двери. На пороге стояла Маша. Она смотрела на меня округлившимися глазами. И будто не решалась войти. Я поспешил к ней, взял за руки и сказал:
— Ну здравствуй! А я так ждал. Почему задерживалась?
Маша вошла, привычно расстегнула полы теплой кофты, сбросила на плечи пуховый платок. Я выглянул в коридор — не подслушивает ли кто? — и на крючок закрыл дверь.
— Ну рассказывай. Узнала что-либо?..
Маша прислонилась спиной к стене и закрыла глаза. Потом открыла их, снова глянула на меня и глухо сказала:
— Да, узнала.
— Где стряпают? Где и в какое время?
— Курня в заднем сарае. С правой стороны. А в курне — плита, котел и аппарат. Гонят по субботам. В полночь или на рассвете…
Я заглянул в ее осунувшееся лицо.
— Это точно?
— Можешь не сомневаться.
— Та-ак… — протянул я, потирая руки. — По субботам. В полночь или на рассвете. Так… Теперь мы вас накроем, подлые винокуры…
Я снова возбужденно зашагал по комнате. Да, уже не за горами время, когда рухнет кулацкая крепость. Сначала одна, потом другие. Все падут под нашими ударами. И ничто не спасет эксплуататоров от народного возмездия.
— А что ж не спросишь, как я добилась этого? — Голос Маши показался странным, даже язвительным. — И чего это мне стоило!
Я остановился перед ней, глупо переминулся с ноги на ногу.
— Прости, Маша… Забылся… От радости… Надеюсь, ничего особенного?
— Ничего особенного!.. — Она снова закрыла глаза, постояла так с минуту и опять ударила меня жестким взглядом. — Ну, так слушай… Он завел меня в курню и закрыл дверь на ключ. Все рассказал и показал. А потом… — И вся содрогнулась, как от боли. — Долго издевался, гад. Весь вечер не выпускал… Отбивалась изо всех сил… Вся измучилась… Но не поддалась… — И глубоко вздохнула. — А он… гнусная тварь… что только со мной не делал!.. Вот посмотри…
Дрожащими руками она расстегнула кофточку. Я невольно шагнул к ней. Грудь ее сплошь была покрыта кровоподтеками.
— Машенька! — ужаснулся я. — Как же это он, вражина? Да за это его задушить мало!
Она торопливо застегнулась, будто устыдилась.
— Я устояла… Но могло случиться… И тогда я не пережила бы…
— Маша! — сказал я, дрожа, как в лихорадке. — Я же предупреждал. Помнишь?
Она снова скривилась в болезненной усмешке.
— Как же, помню. Ты предупреждал. Но думал не обо мне, а о них. Они тогда занимали тебя больше всего.
— Хорошо, — согласился я, чтобы успокоить ее. — Пусть так. Но ведь все же это…
— Ради революции? — перебила она. — Так? А не ошибаешься? По-моему, революции не нужны такие жертвы.
— Прости, Маша, — сказал я, покорно стоя перед ней. — И поверь… Если бы я только знал… Ты же победила… А что до этого гада… Идем к доктору. Сейчас же идем. Возьмем свидетельство и посадим его в тюрьму…
По губам Маши снова скользнула горькая усмешка.
— А как я докажу, что это он? Да и на что мне такая слава? Хватит того, что было. И я прошу… никому ни слова об этом. И буду рада, если и он не натреплется…
Отбросив крючок на притолоке, она вышла. Хлопнула входная дверь. Стук вывел меня из оцепенения. Я бросился в коридор. Но у входа остановился. Что скажу? Чем успокою?
Вернувшись в комнату, я припал к проталине в морозном окне. И через минуту увидел Машу. Забыв набросить платок, она устало шла по улице. Мелкий снежок покрывал ее льняные волосы. И мне казалось: это трудная ночь состарила ее, посеребрила голову.
Это случилось месяц назад. Неожиданно к музюлевской хате подкатила милицейская тачанка, запряженная двумя рысаками. В тачанке восседали Максим во всей своей милицейской красе и чернявая девушка в плюшевой кофте. Толстая коса ее была перевязана большим красным бантом.
