Энергоблок - Медведев Григорий Устинович (мир книг txt) 📗
– Ты снова про эту трубу?! – удивленно воскликнул Алимов, нырнув головой уже справа налево, и выпрямился, отпрянув на спинку кресла. На этот раз глаза его выражали деланное негодование. – Тебе же ясно было сказано на оперативке: нормы радиационной безопасности нарушены не будут. Разбавление обеспечим… Контроль, разумеется, за тобой. Тут уж ты моя правая рука…
– Хорошо! – Палин почувствовал, что перестает владеть собой. – Возьмем кусок дерьма и бросим его в котел с борщом. Несъедобно? Думаю, спорить не станешь… Теперь иначе. Растворим ту же массу дерьма в некотором количестве воды и – в тот же котел… Есть разница?! Нет! Качественной разницы нет. В этом весь фокус… Бесспорно выпадение радиоактивного осадка. И чем мощнее разбавление, тем шире факел загрязнения морского дна…
Алимов криво усмехнулся.
– Ты остряк, Володя. – В глазах промелькнула задумчивость. Сказал заговорщически: – Я тебя понимаю. Ты отвечаешь в первую голову. Но ведь, в конце концов, отвечаю и я. И с меня главный спрос… Положение безвыходное – стране нужна энергия! Нефть… Валюта…
«Что ты мелешь!.. – думал Палин. – Настоящую энергию ты выдашь не ранее, чем через полгода. И после ввода блока спецхимии».
Алимов виновато развел руками.
– Звонил начальник главка Торбин. Приказал пускать блок…
– Вот и выходит, что я кругом дурак! – в сердцах сказал Палин, вставая с кресла.
Алимов вскочил. Выбежал на палас. Усиленно нюхая воздух, тряс Палину руку, приговаривая:
– Ну что ты, что ты! Ты у нас зубр дозиметрии!.. – А глаза просветлели и искрились, и в них читалось: «Конечно же дурак… Дурак! Воистину дурак!»
И все же Алимову показалось, что невольный выкрик Палина в финале означал капитуляцию. «И слава богу! Слава богу!..»
2
Дома вечером Палина не покидало то же самое чувство, которое родилось в нем сегодня утром, а к концу дня как бы развернулось и окрепло и ощущалось им как-то особенно внове. Да, да. Это потому, что он увидел вдруг всю картину в целом и понял, определил свое место в ней. И место это не из последних… Нет, не то, чтобы это его воодушевляло, нет. Волновало другое: он все же кое-что может сделать, чтобы помешать содеяться злу… Он это хорошо теперь видит… И не имеет права бездействовать…
«Ах, как жаль, что бросил курить! – с сожалением подумал он. – Сейчас бы насосался дыму, слегка успокоился… Обдумал…»
Палин в нетерпении прохаживался по своей четырнадцатиметровке, которую наконец выгадал себе на двадцать третьем году семейной жизни. Он вдруг остановился и, вспомнив, что у него уже год свой домашний кабинет, с видимым удовлетворением осмотрел обстановку: диван-кровать, крытый старым, купленным еще там, за хребтом, темным шерстяным ковром, на стене, над диваном, собственноручной работы чеканка – портрет Курчатова, поперек – двухтумбовый стол, стул от гарнитура, который утащил к себе из большой комнаты, на короткой стене – самодельный стеллаж с книгами, томов шестьсот. Художественных и технических, примерно, пополам. На скрипучем паркетном полу серая паласная дорожка. Все.
Он стоял посредине комнаты в старой, много раз штопанной, но зато очень привычной полосатой пижаме и смотрел на портрет Курчатова.
– Игорь Васильевич… – тихо произнес Палин. – Ничего не могу поделать… Сегодня я вижу все и не могу молчать…
Курчатов смотрел на него остро, испытующе, и Палин услышал вдруг его бодрый голос:
– Даешь открытие!
– Даю, Игорь Васильевич… С запозданием, но открыл в себе… – он хотел сказать «гражданина России», но смутился и тише обычного добавил: – Открыл я в себе, Игорь Васильевич, нечто…
В это время в комнату вошла Соня, жена Палина. Толстая, небольшого роста, с заплывшей жиром шеей.
– Ты с кем это тут говоришь? – спросила она писклявым голосом. Маленькие водянистые глаза ее из-под вздувшихся подушечками век, словно из амбразур, смотрели с беспокойством и подозрением. – Ты что, Вова?
Он вдруг ощутил досаду, что надо и ей объяснять все сначала, но затем одернул себя: ведь жена, и ей можно с любого места, хоть с конца… И жгучее чувство вины перед нею вдруг заполнило душу. Именно он и такие, как он, виноваты в том, что его милая, молодая, красивая Софьюшка стала вот такой…
Многое изменила в ней болезнь, но вот привязанности к нему, любви к нему не изменила. И он, порою думая об этом, переполнялся теплом и нежностью к ней, и благодарностью, что она есть, живет в постоянной борьбе с недугом и еще где-то берет силы на заботу о нем и сынишке.
Нет! Удивительно стойкий, прекрасный человек его жена! Ему захотелось сказать ей эти слова, но что-то остановило его, он спрятал глаза и, смущенно улыбаясь, похлопал себя по бокам, ища по старой привычке коробку сигарет. Вспомнил, что бросил курить, махнул рукой…
– Видишь ли, Сонечка, они снова хотят лить распады в воду… – сказал он возможно мягче и с огорчением подумал, что все равно неясно, что все надо объяснять: в воду – какую воду… А у него в голове уже все заладило, неохота прерываться…
– В какую воду? – писклявым голосом спросила Соня, с любопытством глядя на мужа. Прошла, села на диван-кровать. Пружины натужно скрипнули. – В какую воду?.. Снова кашу завариваешь?!
– Не кашу, но добрый борщок! – сказал Палин и как-то виновато рассмеялся, подошел к жене, обнял за плечи и, чувствуя ее отчужденность и неприятие, подумал с грустью, что стронуть с места теперь эту некогда очень хрупкую женщину весьма нелегко. И снова жгучее чувство вины перед нею заполнило душу.
– Но пойми же, милая Сонечка, сколько лет прошло, а мы снова… Стоим у колодца и полон рот слюны… Эх, если бы слюны!.. Не плюй в колодец – пригодится воды напиться!
Под испытующим, оценивающим взглядом жены ощущение виноватости не проходило…
– Эх, Вова… – Соня покачала головой. – Подумай. У меня диабет… Облучена… Сашке вон шестой годок только… Тебе сорок три…
Палин увидел, как щелочки между подушечками век наполнились слезами, потом слезы враз сорвались и непрерывными струйками сбежали по бледным щекам на цветастый шелковый халат. Он прижал голову жены к себе, ощутил кожей горячее дыхание.
– Успокойся, Сонечка… Прошу тебя… Ну что ты?.. – У него тоскливо захолодело в груди. – Пойми же, Софьюшка… Советскую ведь власть обманываем… Ну?.. Сколь же можно еще лить-то безнаказанно?..
– Лить?! – Соня в волнении разомкнула подушечки-веки, и откуда-то со дна конических ямок-глазниц на Палина изумленно посмотрели обильно промытые слезами и, казалось, совсем обесцветившиеся миндалевидные глаза. – И пусть себе льют!..
Но выражение глаз ее было красноречивее слов: «Господи! И что ей сделается?! И пусть себе льется… Пускай себе, Володя… Неужто неясно тебе?.. Вся эта жизнь… А?..»
– Советскую власть… – простонала Соня. – Да она, будь здоров, аккурат без тебя обойдется… Ты свое дело сделал… Что ты о власти печешься?.. Ты о семье думай… Жена – диабетик. Облучена. Сашке шестой годок…
Она снова заплакала.
– И на кой черт я связала с тобой свою молодую жизнь?! Какие парни вертелись, проходу не давали!.. А я… За этого вечного дозика пошла… Что я за тобой приобрела?.. А?..
– Ну, успокойся, чудушка ты, ну… – ласково сказал Палин и взял руками ее лицо. – У нас, атомщиков, у всех одно на роду написано – тяжкий труд да ранняя смерть… Так что, не проиграла особо… А что, плохо мы жили по молодости? Вспомни, Софьюшка, не гневи бога…
– А я за атомщика, может, и не пошла бы…
– А за кого же?
– И не знаю даже, за кого другого, кроме как не за тебя…
– Ну вот. И я про то же самое… – Палин ласково рассмеялся. – А что касается Советской власти, то я вот чую, что именно сегодня ей надобен особо… И, может быть, более никогда не сгожусь… Я это будто сейчас только понял, Софьюшка…
Она перестала плакать, притихла.
– Ну как ее можно продолжать обманывать, если я доподлинно понял, что обман был, есть и продолжает быть в некотором роде?.. Не могу я… Ведь только я и знаю об этом… Нет… До меня только теперь дошло это… Вот что… Знают многие, но дошло только до меня… Я должен что-то делать…
