Великие голодранцы (Повесть) - Наседкин Филипп Иванович (книга бесплатный формат txt) 📗
Что это за цветок? Должно быть, роза, каких немало на комаровской усадьбе? Отказала она Мине или поддалась уговорам? А почему бы и не поддаться? Исстари богач с богачом роднились. И зачем это я тогда корил жениха? Что мне-то до их сватовства? И вообще, почему это я о ней думаю?
— Вон из головы ее, эту Клавку, — решительно приказал я себе. — И никаких больше общений с ней…
Да, надо прекратить эти встречи. А то ну как ребята увидят. Кто знает, что подумают. Придется, чего доброго, рассказать правду. А как отнесутся они к такой правде? Почему, спросят, помиловал кулака? Тот же Илюшка обвинит в мягкотелости к врагу. А какая ж тут мягкотелость? Пятьдесят пудов муки за бесценок. Это ж такая поддержка бедноте. А отметки на шее… Они исчезнут так же, как и рубец от Комаровского кнута.
Но дома я рассказал, как было. Только попросил не передавать другим. Мать глубоко вздохнула и сказала, что скоро я потеряю и голову. Отчим возразил ей и выругал мельника.
— Этого кровососа вместе с его кобелем уже давно пора выдворить из Знаменки.
Нюрка же скривила розовые губы и равнодушно заметила:
— Охота печалиться. Заживет как на собаке.
А Денис, улучив минуту, когда мы оказались одни, признался:
— Эх, жалко, что не меня покусал. Я б тогда потребовал самого Джека. И ни на чем другом не помирился бы.
— Да на что он тебе, Джек? — удивился я.
— Как же? — пояснил Денис. — Собака-то умная. Такие штуки вытворяет. Забросят ей что-нибудь, найдет и принесет. Положат на нос кусочек чего-нибудь, замрет и не шелохнется. Пока не скажут: возьми. А как скажут, подбросит носом вверх и поймает на лету. Даже цыплят от коршунов караулит.
А я бы этого Джека выучил еще многому. Он бы у меня и на задних лапах ходил и через голову кувыркался бы…
Самого же меня эта история и вовсе не волновала. Вот только по ночам со мной творилось что-то неладное. Неожиданно я вскакивал и принимался ощупывать себя. Мне казалось, что я раздваиваюсь. И хотелось кричать. Не от боли, которой не было, а так, неизвестно от чего. Я с трудом удерживал челюсть на запоре, с усилием подавлял стон. Не хотелось, чтобы кто-либо услышал. Но мать все же как-то подслушала. И заставила меня признаться во всем. А потом, несмотря на запрет, проговорилась и деду Редьке, когда тот подвернулся под руку.
— Мается малый. Места по ночам не находит. Ума не приложу, что делать.
Иван Иванович подергал себя за щуплую бороденку и глубокомысленно изрек:
— Собака, она что ведьма. До смерти испужать может. И выход тут один: клин — клином. Ишо раз испужать…
И предложил такую хитрость. Он приведет от родственников собаку. Тоже цепная. И огромная, как волкодав. Под стать Комаровскому Джеку. И вот, когда эта собака очутится у него в сенях, мать должна послать меня к соседям за чем-нибудь.
— Как он, Хвиля-то, откроет дверь, она, собака-то, и кинется на него, — шептал дед Редька. — И опять испужает. И новым испугом старый из него вышибет… Да ты не тревожься, — добавил он, заметив, как нахмурилась мать. — Загрызть не дадим. Настороже будем поблизости. Ну, может, ишо раз прокусит шею аль что другое, тока и всего. Зато освободится парень от мук. Это уж без сумления…
Но мать все же отказалась от такого лечения. Она, как и все мы, хорошо помнила случай, когда вот таким же «клин — клином» угробили подростка. Кто-то испугал паренька, ударив его сзади. От испуга мальчик лишился речи. Мычит, как теленок, а, путного слова сказать не может. Родители где только не бывали с ним. Смотрели немого видные врачи, даже профессора. И все разводили руками. И вот тогда Васька Колупаев предложил этот самый «клин — клином». Потерявшая голову мать согласилась. На что не решишься ради единственного сына. Получив согласие, Васька подкрался к подростку и ударил его. Тот бросился бежать и во весь голос закричал:
— Ма… мааа!
И стал говорить. Да только стал говорить такое, что уж лучше бы молчал. Несет несуразицу, аж уши вянут. Одним словом, сделался дурачком. И опять родителям пришлось по докторам мотаться. Мотались несколько лет, пока сын богу душу не отдал. Разве ж мог устроить мою мать такой конец?
А вот совет отчима показался разумным. Придирчиво оглядев меня, он убежденно заключил:
— У тебя, сынок, по всей видимости, нервы. А когда у человека нервы, тогда считай дело табак. И тут уж без докторов не обойтиться…
И вот я, вняв этому совету, явился в амбулаторию. В приемной никого не было, и я вошел в кабинет врача. Меня встретила молодая женщина в белом халате.
— Что такое?
— Собака.
— Какая собака?
— Обыкновенная.
Тонкими пальцами докторша размотала повязку.
— Что ж сразу не пришел-то?
— Некогда было.
Она промыла шею, прижгла чем-то, перевязала свежим бинтом.
— Подожди тут. Посоветуемся.
Прихрамывая, она вышла в соседнюю комнату.
И тотчас оттуда послышались голоса. Тонкий и басистый. Тонкий принадлежал докторше, а басистый — фельдшеру. Еще до революции этот фельдшер поступил в нашу больницу. А в последние годы даже заведовал ею. Только совсем недавно хромоногая докторша сменила его. Но, как говорили, сменила по должности. А по делам слушалась и подчинялась ему.
Я напряг слух. Докторша сказала, что обнаружила следы зубов.
— Уже несколько дней… Я прижгла и перевязала. Но…
— Что ж еще? Прижгла, перевязала и пускай себе гуляет на здоровье.
— А вдруг?
— Что «вдруг»?
— Мало ли?.. Может, будем лечить?
— Ну да, тратить лекарства попусту.
— А если, не дай бог?..
— Что «если»? Взбесится, что ли? Ну, тогда и будем лечить…
Не дожидаясь докторши, я вышел. В приемной увидел сморщенную старушку. С трудом поднявшись со скамьи, она засеменила в кабинет, держа перед собой корзинку. В корзинке виднелись прикрытые рушником яйца.
Выйдя на крыльцо, я вдохнул свежий воздух. И невольно подумал над словами фельдшера. В самом деле, зачем тратить лекарства? И без них, права Нюрка, заживет как на собаке.
Мать наотрез отказалась записаться в ликбез. Агитация, которой я подвергал ее чуть ли не каждый день, ни к чему не привела. Но нельзя было допустить, чтобы родительница секретаря ячейки и председателя селькресткома осталась неграмотной. Пришлось решиться на последний шаг. Я предложил матери заниматься со мной на дому. Мать подумала и согласилась.
— Так уж и быть, — сказала она с таким видом, как будто за бесценок уступала дорогую вещь. — Учи, раз другого выхода нету…
Обрадованный, я достал в школе картонную азбуку. В час, установленный для занятий, разложил ее на столе в горнице. Мать с опаской посмотрела на буквы, потрогала их заскорузлыми пальцами. Потом глубоко вздохнула и обреченно кивнула головой.
— Ну что ж, начинай, сынок. Видно, уж судьба такая…
Стало жаль ее, и я решил поскорей приступить к делу. Взяв букву «а», я сказал:
— Вот, ма, смотри. Это первая буква алфавита. Она произносится так: ааа! Ну-ка, повтори.
— Ааа! — протянула мать, подражая мне. — Ааа! Ааа! Ааа! — несколько раз пропела она, прислушиваясь к своему голосу. — Анна!
— Вот-вот! — обрадовался я, решив, что учеба началась успешно. — Нюрка наша как раз и состоит из этих четырех букв. Два «а» и два «н».
— Из чего состоит Нюрка? — недоверчиво переспросила мать.
— Из четырех букв. Вот, слушай. Анна. А-н-н-а.
— Да ты что? — удивилась мать. — Из каких таких букв состоит Нюрка? Да она ж, как все люди. А люди состоят из костей и мяса, прости господи.
— Да не сама Нюрка, — терпеливо объяснял я. — А Нюркино имя. Поняла?
— Поняла, — сказала мать, вставая. — А только хватит ученья. Хлеб пора печь. Тесто уже, поди, подошло…
Она ушла на кухню. А я сидел за столом и с отчаянием смотрел на разрисованные картинки. Что делать? Как быть?
На помощь пришел отчим. Он сказал, что сам будет учить мать грамоте. И когда она вернулась в горницу, так и объявил:
— С нынешнего дня, Параня, я твой учитель. Будем, значитца, грамоту постигать…
