Тот, кто убил лань - Лакербай Михаил Александрович (читать книги .txt) 📗
— Зайдите со мной в дом. Я вам что-то скажу. И, к их удивлению, первой вошла в дом.
Старики шли за ней. И тут женщина скинула с себя платок, сорвала парик — перед ними был их внук Чичико.
— Чичико, нан! — горячо обняли его старики. Чичико узнал все, что его интересовало: в Ахуце действительно разместился штаб немецкой дивизии, а в доме Абухбы поселился штабной офицер.
— К вечеру он придет обедать, — шепнула старуха. — Сегодня велел приготовить литр водки.
...Стукнула дверь, и в комнату вошел офицер. Это был высокого роста толстяк. Он заметил в прихожей молодую женщину.
— Кто ист этот женчин? — спросил он.
— Внучка! — ответил старик. — Дочь убитого брата. Совсем сирота!
— О-о, корош, очень корош! — сказал немец. — А шнапс ист?
— Есть, есть, — ответил старик. — Вот, достали!
Немец сел за стол.
Изрядно выпив, он позвал жавшуюся в углу молодую женщину и заставил ее сесть возле себя. Затем налил ей стакан водки и приказал:
— Пить! Зер шен, очин, очин красив! — и притянул ее к себе.
Но женщина, мягко отстранив его, потянулась к водке.
— О-о! — закричал приятно удивленный офицер. — Зер гут!
Он налил свой стакан и, высоко запрокинув голову, выпил. Женщина воспользовалась этим и незаметно выплеснула водку под стол. Потом поставила на стол пустой стакан и знаками дала понять офицеру, что хочет еще. Тот охотно снова наполнил два стакана.
Скоро немец уткнулся носом в тарелку и захрапел.
Тогда женщина насыпала в стакан мелко истолченного табаку, залила водкой и, приподняв за подбородок голову офицера, влила ему в рот.
Затем Чичико быстро сбросил с себя женскую одежду, втиснул офицера в длинный мешок, туго прихватил его веревкой, взвалил на спину и скрылся во мраке ночи...
Но самое смешное произошло позже, в селе Отхара, где стоял абхазский истребительный батальон.
Командир батальона Мамия, закончив допрос офицера, спросил его:
— Ну, а как же вы сюда попали?
— Никак не знаю! — пожал тот плечами.
Позвали разведчика Чичико.
— Вы его узнаете? Где-нибудь встречали?
Немец смотрел и отрицательно мотал головой. Командир шепнул что-то Чичико. Тот выскользнул и через мгновение появился в женской одежде.
Офицер в испуге отшатнулся.
— Я знаю этот женчин! — воскликнул он.
Тогда Чичико снял платок и сорвал парик. Под общий хохот пленный залопотал что-то безсвязное. Но его уже подталкивали к выходу...
— Чичико, — сказал командир, когда увели немца, — я видел тебя во многих ролях, но эта, по-моему, была самой трудной.
— И самой лучшей! — добавил Чичико.
Царкваква.
Перевод С. Трегуба
Как-то я встретил друга, которого давно не видел. Он благодушно улыбался. Я же был хмур и невесел. Он обратил на это внимание. — Что с тобой?
— Плохое настроение, — ответил я.
Он сказал:
— Пойдем ко мне, оно у тебя сразу исправится.
— Вряд ли мне станет у тебя веселее, настроение по заказу не меняется, — возразил я и нехотя все же поплелся за ним.
Мы вышли на окраину Сухуми, за так называемый Красный мост, где начинаются маленькие домики, утопающие в зелени, где так тихо и уютно. Вот и домик моего друга. Оттуда доносились звонкие голоса детей.
— У тебя именины сегодня? — спросил я. — Столько ребят: тринадцать. Да, тринадцать детей.
— Нет никаких именин, — ответил он. — Это все мои дети.
Я впервые улыбнулся в тот день.
Глядя на щуплую фигуру друга, трудно было представить его отцом такого большого семейства.
Жена друга радушно пригласила меня к столу. Мы сели обедать. В конце стола я увидел глубокую миску, наполненную царкваквой — кислым молоком с мамалыгой. Чудесное детское блюдо у абхазов. Кто знает, может быть, царкваква — одна из главных причин абхазского долголетия. Сколько людей помнят свою детскую манную кашу! А у нас все начинали с царкваквы. Я улыбнулся, вспомнив свое детство.
Друг сказал:
— Считаю: ты улыбаешься уже второй раз. — Он обратился к жене: — Расскажи ему про царквакву. Он будет хохотать. Жаль, что я не поспорил с ним, когда, обещал исправить ему настроение.
Хозяйка подвинула к себе миску с царкваквой и начала кормить тринадцатого ребенка.
— Это было в годы войны, — сказала она. — Мы коротали вечера при свете очага. Было уже совсем темно, я купала детей и волновалась, почему так долго нет мужа. Что его задержало в городе? Наконец он входит, ведя за руку ребенка, и начинает кричать: "Что ты за мать? Не можешь собрать своих детей на ночь! Я иду домой, смотрю, в канавке у самой калитки копошится ребенок! Мать оставляет ребенка на улице! Поскорей накорми его и купай!" Меня очень обидели слова мужа. Я — плохая мать? Я начала на него кричать, что он — плохой отец! Ребенок во время нашей перебранки рвался к дверям. "Что, снова к своим камням в канаве? — прикрикнул на него муж. — Я их разбросал. Если ты сейчас же не станешь кушать свою царквакву, тебе достанется. Где моя плеть?" — "Не надо, обойдемся без твоей плети", — сказала я, подвела ребенка к столу и дала ему царкваквы. Малыш с аппетитом съел миску царкваквы, но когда я потащила его купать, он стал кричать и вырываться из рук: "Я хочу домой... к маме!.." — "Что-о? — Я подвела малыша к очагу. — Унан! — крикнула я мужу. — Это не наш! Это соседский!"
Муж посмотрел и сказал: "Да, это не наш. Это какой-то чужой. Первый раз вижу его".
"Тебе своих детей мало? — набросилась я на мужа. — Чужих стал таскать домой? А царкваква? Что теперь дадим нашему малышу?"
Я хохотал до слез: "Царкваква! Царкваква!"
Мой друг и хозяйка ласкаво смотрели на меня, довольные тем, что их гость развеселился.
Аламыс.
Перевод автора
Жарким июльским днем я как-то проходил по главной улице Гудауты. В цветущем садике на зеленой скамье сидел старик. Он провожал взглядом каждую курортницу и хмуро смотрел им вслед. Он злобно кривил губы, глядя на женщин, медленно шагающих в своих летних нарядах, подчас слишком фривольных для центра города. Я сел на скамью рядом с ним. Что-то в облике старика заинтересовало меня.
Вдруг, повернувшись в мою сторону, он глухо сказал:
— Бесстыдство!
Я рассмеялся.
— Отец, — сказал я ему, — полезно для здоровья так ходить.
Он упрямо повторил:
— Бесстыдство!..
Я понял что спор с ним бессмыслен.
Никакими доводами его нельзя было переубедить. Я хотел было уйти, не слеза, блеснувшая на щеке старика поразила меня.
— Ты плачешь? — в испуге спросил я.
Он тихо сказал:
— Это было сорок лет тому назад... Моя младшая сестренка — красавица Чимса повредила себе глаза. Мы кили тогда в Очамчире. Ей было только шестнадцать лет. Куда только и к кому только ни возил я ее; но вылечить глаза уже нельзя было. С каждым днем все больше тускнели краски мира, все хуже она видела... И когда совершенно убедилась, что полная слепота — ее удел, она воспользовалась моим отсутствием и бросилась под поезд. Это было в Одессе, куда я возил ее к известному глазному врачу. Я вернулся уже тогда, когда чужие наполнили наш дом. Люди узнали ее, принесли растерзанное тело и положили на кровать. Я услышал их разговор:
"Почему она в мужских брюках?"
"Неужели на ней нет белья?"
Я узнал свои брюки. Женщины раздели сестру, на ней было белоснежное, тонкое белье.
"В чем же дело? Зачем она надела мужские брюки?" — недоумевали люди. Только я один понял, почему сестра так сделала.
— Аламыс! Думая о том, что поезд, раздавив ее, откроет ее наготу, она надела мои брюки...
Старик замолчал, потом повернулся ко мне и сказал:
— Тебя удивляет, что, идя на такой шаг, она думала о своей наготе? Аламыс — сильнее смерти.
Я не удивлялся... Я смотрел на старика с глубоким почтением и сочувствием к его горю.
