Любостай - Личутин Владимир Владимирович (книги онлайн полностью бесплатно .TXT) 📗
И пошла не попрощавшись. Я дверь-то открыл и кричу вослед: убирайся на все четыре стороны, не больно и нужна, сука. И сын от тебя отвернется, продажная тварь, ты мне душу убила. Она сгорбилась и тропкой поначалу медленно шла, а тут вдруг побежала. Я дверь захлопнул, дрожу весь, на кровать пал, слышу, чьи-то зубы скрипят, словно проволоку перетирают. Это во мне боль клубилась. Минут пять полежал, схватился – да и бегом на станцию. Думаю, только бы перехватить, остановить Наталью, высказать, как люблю ее, и вся минувшая ночь растворится, как наваждение. Успел заскочить в электричку, прошел по вагонам, отыскал жену. Сидит в гуще народа, но как бы отдельно от прочих, голова вскинута и вроде сияние над ней. Сел подле, готовый зареветь, отыскал пальцы, влажные, холодные, жму, пытаюсь хоть что-то ответное, теплое поймать, обнадеживающее. А Наталья взглянула грустно и говорит: «Зря, Боренька, догнал меня. Раз догнал, теперь уж и прощай навсегда». А у меня и язык отнялся. Прибыли в город, я умоляю, мол, Наташа, пойдем домой, сын письмо прислал, обещался в отпуск, давай все забудем, заживем, как никогда не живали, раскрутим на полную катушку. Смотрю в ее лицо, белее снега оно и все в частой сетке морщин, некрасивое сейчас, но такое притягательное в своей некрасивости, хоть волком вой. Как вернуть ее, как? Тяну за руку, она упирается, глаза расширились, вспыхнули, и столько в них осатанелой ненависти, что невольно отступился. «Отпусти, – говорит, – прошу, отпусти. Я полюбила, Боренька. Я пойду сейчас к нему, отпусти». – «Безумная, кричу, что ты мелешь!» – «Ты жди меня, может, я вернусь. Если будешь сильно ждать, я вернусь. Но сейчас я люблю его». Ее будто жгло изнутри и корчило, так извелась она в считанные секунды, переменилась лицом, что я испугался за жену.
Через месяц она вернулась, я дождался ее. И вчера впервые избил…»
(10 мая)
«Сегодня я сказал Наталье: нам надо расстаться. Та беспомощность и покорство, с каким она встретила мой приговор, ударила меня в самое сердце и ошеломила. Если бы она закричала, по-бабьи истерично завыла, облила меня помоями, как обычно ведется, то оставалось бы только хлопнуть дверью и все забыть: и ее, и прошлую свою жизнь. Но она сказала лишь тусклым, осевшим голосом: «Спасибо тебе за все». И отвернулась к окну; спина ее поникла, и вся фигурка в домашнем коротком халатике казалась настолько жалкой, потерянной и старой, что я неожиданно для себя заплакал. Во мне все взорвалось, завопило: «Зачем же так повернулась судьба, кому нужны мои страдания, кто со злым умыслом управляет мною?» Было похоже, что я присутствую как бы на похоронах своей минувшей жизни, и один бог знает, что принесут мне грядущие годы. Может, простить Наталью и забыть грех? Вычеркнуть из памяти? Ну кто не оступался? Так не гони, протяни руку. Не отсек ли я нынче себе собственную руку? Как мне предугадать уготованную судьбу? Никогда я еще не был так горестен и несчастен, как нынче».
(20 мая).
«Вдруг откуда ни возьмись Бурнашов. Заглянул на минутку, просит приехать в Спас помочь ставить сено. Сказал, что после больницы: похудевший, истомленный, старик стариком, можно дать ему шестьдесят пять. А мы же ровня. Во рту щербина, нет переднего зуба, такая нелепая пустота, отчего лицо потеряло что-то прежнее, цельное. Лицо лепится по неведомому нам рисунку, и если оно стареет, то все сразу, от глаз до бороды, и это равномерное увядание, высыхание обличья, постепенные перемены в нем естественны, как осень природы. Но когда что-то нарушается в лице противоестественно, то исчезает и гармония увядания.
Показал на затылочной части шрам. Топор оскользнул случайно и миновал шею, а то бы скатилась голова Бурнашова, как репка. Было как-то неловко перебирать длинные зеленоватые волосы и разглядывать чужую голову. Потом сидел на диване, подобрав под себя ноги как турок, совсем маленький, почти крохотный и необыкновенно печальный, что я даже пожалел его и забыл о своем несчастии. Рассказывал, как случилось все это, и вдруг на полуслове неожиданно легко вскочил, натянул кирзачи и исчез. Словно бы вспомнил обещание быть недолго и сейчас исполнил его…
Впрочем, я давно остерегал Бурнашова, что добром его затея не кончится, пора ему из деревни. Лишь случай помог, что остался жив. Жизнь не терпит игры, она за игру мстит. Ну какой же Бурнашов мужик? Ну борода, ну косоворотка, ну сапоги кирзовые да полотняные полосатые штаны с резиновым гасником вместо ремня. Наверное, легко в них телу, никуда не давят, не трут. В сорок пять лет сошел с ума, впервые взялся за топор и сам срубил баню. Единственно что в нем от мужика – это разросшиеся уродливо руки. Бурнашов, не смотрите, что хилый, имеет большую силу, что идет не столько от мышц, сколько от натуры, от сердца, от внутренней душевной энергии, которую этот человек умеет собирать, когда надобно. Рассказывали, как он перегонял плот и какие ворочал бревна, которые и двум мужикам будут в тягость.
И вот у него хозяйство, он вроде бы овладел им, сжился. Бурнашов силится доказать всем прочим, что каждый, если захочет, сможет срубить себе дом, создать простое житейское счастье, только не мешай человеку, не препятствуй. Любопытно? Да, но сам-то Бурнашов отчего постоянно в тоске? Что точит его? Но я завидую Бурнашову. Ему и сочинять не надо, весь нажитый материал ляжет фундаментом новой книги. Он лишь уверяет, что сочинять не буду, устал, писать брошу. И тут хитрит. Ему и виселицей не пригрозить… Он живет сейчас в шестнадцатом веке, как мы в нынешнем. Ему бы в том-то времени пришлось атаманить, людей булгачить, водить станицы, а не бумагу изводить. Отсюда вроде бы и маскарад, нарочитость вида его, одежды, манер, поведения и быта. Бурнашов представил, как жил мужик, боярин и князь четыреста лет тому, и создал себе такую обстановку, какую нарисовало воображение. Этому помогало само озеро и Спас, окруженный лесами. В таких примерно вотчинах и обитала прежняя Русь, из таких починков собиралось ее войско, и только диву можно даваться, как народ общался друг с другом, как доставляли весть в этом бездорожье, чтоб в какой-то назначенный день скопиться в единое дружное войско.
Этот удар топором по мужику – удар палача? Иль воина? Иль князя? Настолько глубоко вошел в душу Бурнашова, сдвинул пласты и образования, и понялось ему вдруг, как сокрушает и перемалывает чужая кровь неустоявшуюся юную душу, если она по-христиански кротка и не жаждет ничьей смерти. И не дожидался ли Бурнашов ответного удара? Не подстроил ли его сам? Может, ему на себе хотелось познать, как чувствует себя жертва под топором палача, как страдает ратник, раскроенный секирой пришельца? Он даже гнева не выразил Чернобесову, но рассказывал с непонятной улыбкой, Бурнашов сам достоин описания, он своею судьбою назначен в герои, сама удача пала мне в руки. Бурнашов скроил себе новую жизнь и вдруг стал сам героем драмы. Он этого не понимает, а я понял, жар-птица в моих руках, бог ты мой…
Все-таки он талантлив, леший, и третий роман снова подымет его. Конечно, он был безрассуден, еще не знал всей тягости бремени и непомерности задачи, когда принялся ворочать камни и орать суглинки, корчевать пни. Пашня оказалась настолько трудною, а хлеб настолько тяжким, что невольно пришла пора сомнений. «Смогу ли, осилю ли? Знал бы ранее, не принялся бы». Но воз тронулся, уже далеко отъехал от заставы, и сейчас не кинешь его посреди поля. Каждый осмеёт и закидает каменьем, как труса. А этого Бурнашову не снесть. И началось раздвоение натуры. Наработаешься, наломаешься с косой, плугом, топором – и уж только прийти бы в дом да пасть бы на покой. Какие уж там мысли, какие писанья. Тяжелая физическая работа отвергает всякую мысль и позывы к иному творчеству: наступает отупение, безволие мысли, та горячечная расплавленность плоти, которая невольно кидает в глубокий сон. Отсюда и все его несчастие. И как не вижу его, он всегда несчастлив, томим неясным недугом, весь в борениях, в жалобах на жизнь свою, что надобно писать, а писать не дают…
