Дело моего отца (Роман-хроника) - Икрамов Камил Акмалевич (книги регистрация онлайн txt) 📗
— Откуда срисовывали? — спросил Икрамов.
Художник показал. Оригиналами служили газетные фотографии, напечатанные на плохой бумаге с текстом, проступающим с оборота листа. Как мог этот человек с таких плохих фотографий сделать такие прекрасные портреты, подумал Икрамов.
Художник хотел обратиться к начальнику с просьбами, но не был уверен, что может называть его товарищем. А как надо? Фредерикс знал местную шуточку: товарищи — товар ищи. Ищи товар! Жулики. Грабители. Шуточка была мещанская, не ахти какая уж остроумная, но все же.
— Как ваша фамилия? — спросил Икрамов. Кажется, впервые поинтересовался.
— Фредерикс, — ответил художник. — Но я не сын министра, а племянник.
Судя по тому, как ни в чем не изменилось выражение его лица, Икрамов и про того Фредерикса ничего не знал, смотрел на портреты, стоящие рядком, и явно был доволен. Про художника он знал со слов заместителя начальника ЧК Хабибуллы. Взят в плен художник где-то в туркменских пустынях, там его почему-то не расстреляли, хотя установлено, что он белый офицер.
— Где научились рисовать, товарищ Фредерикс?
Вот те раз, я стал товарищем, удивился про себя художник и ответил подробно:
— С детства мне давали уроки весьма крупные живописцы, потом два, вернее, полтора года в Академии художеств, но не кончил по личным обстоятельствам.
Можно было бы этим ограничиться, но Икрамов смотрел с интересом, и художник, смутившись, продолжил:
— Мой отец прочил мне военную или военно-морскую карьеру, дядя по матери был командиром императорской яхты, но карьера моя оборвалась из-за дуэли. Наш полк стоял в Туле…
— Вы с Толстым встречались? — спросил Икрамов, и этот вопрос вовсе сбил с толку Фредерикса.
— Я видел его однажды на Курском вокзале.
— А могли бы вы его нарисовать?
— Если прикажете. Его Илья Ефимович хорошо знал, Репин.
Художник снял с мольберта готовый портрет, поставил рядом с тремя, отошел в сторону, вгляделся.
— Маркс вылезает, — сказал он. — Не правда ли?
Икрамов понял, что хотел сказать художник, осторожно заметил:
— Вам видней, но висеть они будут не рядом, а на порядочном расстоянии.
— Энгельса я еще разок пройду, — сказал Фредерикс. — Бледноват вышел. В таких работах нужен особый навык, а техника для меня новая. Я акварель люблю и писал больше пейзажи, леса, стога, слабый свет, знаете. Под Ревелем у нас имение было, там хорошо работалось.
Он вскинул портрет Энгельса на мольберт, начал работать. Фредерикс ждал, что Икрамов уйдет, но тот смотрел, прислонясь к косяку павильона.
Когда-то, совсем еще недавно, город Скобелев считался жемчужиной Туркестана, умно распланированный, с тенистыми парками, зелеными лужайками, зданиями административными, военными, прекрасными собственными домами, а также с мужской гимназией, женской прогимназией, высшим начальным училищем и двумя вполне приличными приходскими школами.
В этом пустом парковом павильоне, где сейчас трудился барон Фредерикс, до революции продавали мороженое, зельтерскую воду, пирожные и жареные орешки. По вечерам тут гремел медью гарнизонный духовой оркестр, на скетинг-ринге на роликовых коньках катались гимназисты-старшеклассники, молодые офицеры и местные барышни из хороших семей.
Фредерикс бывал в провинциальных городах России, посещал, как и положено холостому офицеру, вполне приличные, менее приличные и вовсе неприличные места и заведения, но здесь, в Скобелеве, даже перед катастрофой семнадцатого все было несколько иначе, нежели в Туле или во Пскове.
— Вы обедали? — спросил Икрамов и смутился. — Простите, забыл имя и отчество.
— Вы не забыли, вы не спрашивали.
— Простите.
— Николай Александрович, как покойного императора Легко запомнить.
Это был выпад, в котором Фредерикс не мог себе отказать. Не убьет же этот большевик за «императора». Что тут такого.
— Вы замечательный художник, Николай Александрович. Замечательный!
— О вкусах не спорят. Репин меня недолюбливал даже в качестве ученика. Верещагин относился сдержанно, а вам я понравился. Как говорят историки искусств, признание пришло неожиданно.
Видимо, Икрамов уловил иронию, стал сдержаннее.
— Сегодня с трех часов в здании бывшей женской прогимназии будут выдавать талоны на обед для работников умственного труда. Я дам распоряжение, чтобы вас включили в список вместе с учителями и музыкантами духового оркестра.
Фредерикс питался скудно, и перспектива каждый день получать обеденный талон лишила его охоты ерничать. Он с радостью решил сопровождать Икрамова в женскую прогимназию, ибо куй железо, пока горячо.
— Говорят, что вам помогло спастись ваше умение рисовать? — спросил Икрамов, когда они вышли из парка на улицу. Он судил по себе, на него всякий талант действовал обезоруживающе. — Вас простили за талант?
— Ну что вы, товарищ Икрамов, — рассмеялся Фредерикс. Его ноги в блестящих крагах и тупоносых ботинках семенили рядом с размашистым шагом спутника. — Талант, как известно из истории, чаще приводит к гибели, нежели к спасению.
Профсоюз работников умственного труда только что сформировался, только что обрел признание властей; получил материальную поддержку, но уже находился в состоянии раскола. Бывший директор гимназии признал Советскую власть и претендовал теперь на ведущую роль в профсоюзе, а учитель высшего начального училища, поэт и ярый прогрессист, требовал исключения директора, ибо надворный советник никак не может быть приравнен к числу рядовых работников умственного труда.
Именно в разгар весьма острых дебатов на эту тему в класс, где происходило заседание оргкомитета профсоюза, вошел Икрамов. Его знали, знали, что именно он поддержал организацию профсоюза, но сейчас было не до него. Послушав споры и искренне огорчившись всем услышанным, Икрамов вышел во двор, где его ждал Фредерикс.
— Один мудрец из персов надоумил, — продолжал свой рассказ художник Фредерикс. — Мы вместе ждали расстрела, он — по имущественному признаку и в связи с частыми поездками за границу, я — по вполне вам понятному принципу: классовому Вдруг приехала какая-то высшая комиссия не то с самим Фрунзе, не то от самого Фрунзе, кого-то из наших мучителей отстранили от должности, кого-то расстреляли за взятки и злоупотребления, а нас начали допрашивать заново. Перс этот посоветовал: фамилия у вас записана правильно? Немецкая фамилия. Скажите им, что вы пленный австриец, по-русски старайтесь вообще не говорить, старайтесь по-немецки.
— А вы умеете? — спросил Икрамов.
— Больше люблю английский и французский. Так я и сделал. Они спросили, как я отношусь к Марксу, я ответил, что отношусь хорошо. Мне дали со склада эти ботинки с крагами, два фунта хлеба для совершения мировой революции и документ, который никто не хочет признавать.
Откровенность и словоохотливость художника почему-то раздражали Икрамова. Он вспомнил портреты вождей, которые ему так понравились час назад, и портреты эти ему сейчас тоже не понравились.
В обкоме его ждал комиссар Хабибулла с телеграммой о том, что главарь банды басмачей Исламбек доставляется из Намангана под усиленным конвоем.
— Здесь будем судить, Акмаль. Здесь, чтобы все видели, чтоб неповадно было.
Хабибулла очень гордился тем, что курбаши Исламбека будут судить в Скобелеве. Это он обманом заманил кровавого главаря басмачей на переговоры, где в засаде сидела целая рота красноармейцев. Почти без жертв взяли. Пятеро убитых басмачей, двое наших, а у Хабибуллы Исламбек выбил головой четыре передних зуба. Под Наманганом в горах это было, а потом в обкоме при обсуждении итогов операции, когда все радовались и поздравляли Хабибуллу, Икрамов заявил:
— А на Коране и на хлебе клясться ты не должен был.
— Он бы не поверил.
— Не должен, — сказал Икрамов, и в голосе его звучали не секретарские, а какие-то совсем домашние ноты. — На хлебе и на Коране — не должен.
— Он заставил. Он говорил: «Если поклянешься на Коране, я поверю». Я поклялся. Он опять говорит: «Поклянись на хлебе». Еще молитву заставил читать. Я молитвы читаю, как мулла, я в Казани зря, что ли, пять лет учился.
