А зори здесь тихие… (сборник) - Васильев Борис Львович (книга жизни .txt) 📗
Плужников не знал крепости. Они с девушкой шли в темноте, а теперь эта крепость предстала перед ним в снарядных всплесках, дыму и пламени. Вглядевшись, он с трудом определил трехарочные ворота и решил бежать к ним, потому что дежурный по КПП должен был обязательно запомнить его и объяснить, куда теперь являться. А явиться куда-то, кому-то доложить было просто необходимо.
И Плужников побежал к воротам, прыгая через воронки и завалы земли и кирпича и прикрывая затылок обеими руками. Именно затылок: было невыносимо представить себе, что в его аккуратно подстриженный и такой беззащитный затылок каждое мгновение может вонзиться иззубренный и раскаленный осколок снаряда. И поэтому он бежал неуклюже, балансируя телом, странно сцепив руки на затылке и спотыкаясь.
Он не расслышал тугого снарядного рева: рев этот пришел позже. Он всей спиной почувствовал приближение чего-то беспощадного и, не снимая рук с затылка, лицом вниз упал в ближайшую воронку. В считаные мгновения до взрыва он руками, ногами, всем телом, как краб, зарывался в сухой неподатливый песок. А потом опять не расслышал разрыва, а почувствовал, что его вдруг со страшной силой вдавило в песок, вдавило настолько, что он не мог вздохнуть, а лишь корчился под этим гнетом, задыхаясь, хватая воздух и не находя его во вдруг наступившей тьме. А затем что-то грузное, но вполне реальное навалилось на спину, окончательно пригасив и попытки глотнуть воздуха, и остатки в клочья разорванного сознания.
Но очнулся он быстро: он был здоров и яростно хотел жить. Очнулся с тягучей головной болью, горечью в груди и почти в полной тишине. Вначале он – еще смутно, еще приходя в себя – подумал, что обстрел кончился, но потом сообразил, что просто ничего не слышит. И это совсем не испугало его; он вылез из-под завалившего его песка и сел, все время сплевывая кровь и противно хрустевший на зубах песок.
«Взрыв, – старательно подумал он, с трудом разыскивая слова. – Должно быть, тот склад завалило. И старшину, и девчонку ту с хромой ногой…»
Думал он об этом тяжело и равнодушно, как о чем-то очень далеком и во времени и в пространстве, пытался вспомнить, куда и зачем он бежал, но голова еще не слушалась. И он просто сидел на дне воронки, однообразно раскачиваясь, сплевывал окровавленный песок и никак не мог понять, зачем и почему он тут сидит.
В воронке ядовито воняло взрывчаткой. Плужников лениво подумал, что надо бы вылезти наверх, что там он скорее отдышится и придет в себя, но двигаться мучительно не хотелось. И он, хрипя натруженной грудью, глотал эту тошнотную вонь, при каждом вздохе ощущая неприятную горечь. И опять не услышал, а почувствовал, как кто-то скатился на дно за его спиной. Шея не ворочалась, и повернуться пришлось всем телом.
На откосе сидел парнишка в синей майке, черных трусах и пилотке. По щеке у него текла кровь; он все время вытирал ее, удивленно глядел на ладонь и вытирал снова.
– Немцы в клубе, – сказал он.
Плужников половину понял по губам, половину расслышал.
– Немцы?
– Точно. – Боец говорил спокойно: его занимала только кровь, что медленно сползала по щеке. – По мне жахнули. С автомата.
– Много их?
– А кто считал? По мне один жахнул, и то я щеку побил.
– Пулей?
– Не. Упал я.
Они разговаривали спокойно, будто все то была игра и мальчишка с соседнего двора ловко выстрелил из рогатки. Плужников пытался осознать себя, почувствовать свои собственные руки и ноги, спрашивал, думая о другом, и лишь ответы ловил напряженно, потому что никак не мог понять, слышит он или просто догадывается, о чем говорит тот парнишка с расцарапанной щекой.
– Кондакова убило. Он слева бежал и упал сразу. Задергался и ногами забил, как припадочный. И киргиза того, что дневалил вчера, тоже убили. Того раньше.
Боец говорил что-то еще, но Плужников вдруг перестал его слушать. Нет, теперь он слышал почти все – и ржание покалеченных лошадей у коновязи, и взрывы, и рев пожаров, и далекую стрельбу, – он все слышал и поэтому успокоился и перестал слушать. Он переварил в себе и понял самое главное из того, что успел наговорить ему тот красноармеец: немцы ворвались в крепость, и это означало, что война действительно началась.
– …А из него кишки торчат. И вроде – дышат. Сами собой дышат, ей-богу!..
Голос разговорчивого паренька ворвался на мгновение, и Плужников – теперь он уже контролировал себя – тут же выключил это бормотание. Представился, назвал полк, куда был направлен, спросил, как до него добраться.
– Подстрелят, – сказал боец. – Раз они в клубе – в церкви бывшей, значит, – так обязательно жахнут. Из автоматов. Оттуда им все – как на ладошке.
– А вы куда бежали?
– За боеприпасом. Нас с Кондаковым в склад боепитания послали, а его убило.
– Кто послал?
– Командир какой-то. Все перепуталось, не поймешь, где твой командир, где чужой. Бегали мы сперва много.
– Куда приказано было доставить боеприпасы?
– Так ведь в клубе немцы. В клубе, – неторопливо и доброжелательно, точно ребенку, объяснил боец. – Куда ни приказывали, а не пробежать. Как жахнут…
Он любил это слово и произносил его особенно впечатляюще: в слове слышалось жужжание. Но Плужникова больше всего интересовал сейчас склад боепитания, где он надеялся раздобыть автомат, самозарядку или, на худой конец, обычную трехлинейку с достаточным количеством патронов. Оружие давало не только возможность действовать, не только стрелять по врагу, засевшему в самом центре крепости, – оружие обеспечивало личную свободу, и он хотел заполучить его как можно скорее.
– Где склад боепитания?
– Кондаков знал, – нехотя сказал боец.
Кровь по щеке больше не текла – видно, засохла, – но он все время бережно ощупывал грязными пальцами глубокую ссадину.
– Черт! – рассердился Плужников. – Ну, где он может быть, этот склад? Слева от нас или справа? Где? Ведь если немцы проникли в крепость, они же на нас могут наткнуться, это вы соображаете? Из пистолета не отстреляешься.
Последний довод заметно озадачил парнишку: он перестал ковырять коросту на щеке, тревожно и осмысленно глянул на лейтенанта.
– Вроде слева. Как бежали, так он справа был. Или – нет: Кондаков-то слева бежал. Погодите, гляну, где он лежит.
Повернувшись на живот, он ловко пополз наверх. На краю воронки оглянулся, став вдруг очень серьезным, и, сняв пилотку, осторожно высунул наружу стриженную под машинку голову.
– Вон Кондаков, – не оглядываясь, приглушенно сообщил он. – Не дергается больше, все. А до склада мы чуток только не добежали: вижу его. И вроде он не разбомбленный.
Оступаясь – ему очень не хотелось ползти при этом молоденьком красноармейце, – Плужников поднялся на откос, лег рядом с бойцом и выглянул: неподалеку действительно лежал убитый в гимнастерке и галифе, но без сапог и пилотки. Темная голова отчетливо виднелась на белом песке. Это был первый убитый, которого видел Плужников, и жуткое любопытство невольно притягивало к нему. И поэтому молчал он долго.
– Вот тебе и Кондаков, – вздохнул боец. – Конфеты любил, ириски. А жаден был – хлебца не выпросишь.
– Так. Где склад? – спросил Плужников, с усилием отрываясь от убитого Кондакова, который был когда-то жадным и очень любил ириски.
– А вон бугорок вроде. Видите? Только вход где в него, это не знаю.
Недалеко от склада, за изрытой снарядами, изломанной зеленью, виднелось массивное здание, и Плужников понял, что это и есть клуб, в котором, по словам бойца, уже засели немцы. Оттуда слышались короткие автоматные очереди, но куда они били, Плужников понять не мог.
– По Белому дворцу салют, – сказал боец. – Левей гляньте. Инженерное управление.
Плужников глянул: за низкой оградой, окружавшей двухэтажное, уже меченное снарядами здание, лежали люди. Он отчетливо видел огоньки их частых беспорядочных выстрелов.
– По моей команде бежим до… – Он запнулся, но продолжал: —…до Кондакова. Там падаем, даже если немцы не откроют огня. Поняли? Внимание. Приготовились. Вперед!
