Заслон (Роман) - Антонова Любовь Владимировна (читать бесплатно полные книги .txt) 📗
Рифман и Городецкий лежали на серебряной косе, подставляя высоко подстриженные затылки солнцу. Сашка черен, как негр. Нет, как его душа. Тело Игоря тепло розовеет на песке. Наверное, такое же тело у Маргариты. Как странно, что она все еще в том городе, где диктуют свои законы большевики. Донат вымыл руки. Вода была теплая. Он любил купаться в Амуре, но сейчас он боялся, что если войдет в воду, левобережье притянет его, как магнитом притягивается иголка.
На том берегу купаются ребятишки, оглашая воздух доносящимся до Маньчжурии визгом. Здесь же пустынно и тихо, только у еле приметной ведущей в гамовский сад калитки маячит часовой. Он тоже загляделся на ребятишек. Может, они напомнили солдату его собственное детство?
Впоследствии Донат и сам не мог вспомнить, как очутился он возле часового и протянул руку к ружью. Солдат был невысок и плотен, с широким лицом и коротким тупым носом. И ружье он держал неуклюже, вцепившись в него обеими руками.
— Не положено, — испуганно залепетал часовой, — ваше… это самое, не положено… Уйдите, стрелять буду! — крикнул он отчаянно. — Не велите греха на душу брать!
— Никто и не узнает, дурашка, — сказал Беркутов почти ласково. — Дай-ка я пугну этих шельмецов! — Он потянул к себе винтовку. Солдат выпустил ее почти без сопротивления. В глазах его стояли слезы. С ружьем наперевес Донат метнулся к берегу.
— Эй вы там, — крикнул он лежащим на косе, — смерти или живота? — Это должно было напомнить им то безмятежное время, когда все они бегали в коротеньких штанишках и играли — только играли — в войну. — Сдаетесь? Руки вверх!
— Сумасшедший, — донеслось до него с косы. — Вот быдло! — Шутка, видимо, не понравилась. Рифман и Городецкий разом очутились в воде. Беркутов выстрелил в зыбкую рябь реки, и белый бурунчик пены взметнулся около пловцов. Рифман нырнул, а Городецкий, смеясь, перевернулся на спину и отдался течению.
Игры не получилось. Внимание Доната вновь привлек противоположный берег: там все еще копошились дети. Лет семь-восемь назад и он сам, и его друзья почти на том же самом месте- играли в индейцев, сокрушаясь лишь о том, что в Амуре нет ила для раскраски тел. А теперь сердце полно горечи и пепла несбывшихся надежд. Чужая земля и… чужая земляника. Считанные ягодки… А там все по-прежнему. Прыгают, веселятся, как черти. Жрать нечего, а веселятся. Натощак, а пляшут! Ах, так… — Хмель ударил ему в голову. Донат вскинул винтовку, прицелился и… почти сразу же увидел, как на том берегу, нелепо взмахнув руками, упала одна фигурка.
— Допрыгались, большевистские отродья! Получайте еще, нате!.. — Теперь Беркутов прыгал сам и хохотал, как белозубый дьявол. — Заметались?! Только двух подстрелил! Кто там следующий?
— Что ты делаешь, безумец?! Это же дети! — Городецкий повис на его руке.
— Ваше благородие, ваше… — плакался тут же, по-бабьи закрывая лицо руками, белобрысый часовой.
Рифман не спеша оделся в сторонке и подошел к ним, приглаживая расческой влажные, лаково блестевшие волосы.
— Да уймись ты, быдло! — прикрикнул он на солдата. — На, возьми свою игрушку и чтоб духу твоего здесь не было! — Он вырвал у Беркутова винтовку и отдал ее солдату. — Разиня, сам себя под расстрел ведешь, — буркнул он сквозь стиснутые зубы.
— Это неслыханная жестокость! Это злодейство… — трясся в нервном ознобе Городецкий. — Это преступление!..
— Ты смешон! — Рифман смерил его взглядом, улыбнулся и брезгливо передернул плечами: — Смешон и неприличен! Сначала оденься, пай-мальчик, а потом уже пускай пузыри. — И обернулся к Беркутову: — Дай-ка я тебя поцелую, Дон, — сказал он, глядя своими непроницаемыми глазами в брызжущие бешеным весельем глаза Беркутова. — Так их и надо: всех, от мала до велика, под корешок! — И, расцеловав Беркутова в обе щеки, бережно обнял его за плечи и повел к садовой калитке.
Генерал Сычев сердито пробежался по заросшей дорожке. Дразнить большевиков из Сахаляна глупо и недальновидно. Беркутов, да и другие, не сегодня-завтра уберутся отсюда, а ты как-никак здесь живешь. Мало того, что подрывается престиж белой армии, так рукой подать и до международных осложнений. Найдутся писаки, раззвонят по радио-телеграфу… Остановившись перед Беркутовым и приподнимаясь на цыпочки, генерал сердито забубнил ему в лицо:
— Дорогой Донат Павлович, не ожидал от вас, честное благородное слово, не ожидал! Ну добро, нанесли бы вы врагу непоправимый урон, а то курам на смех: подстрелили оборвыша или сопливую девчонку, а зачем — и сами не объясните толком. Рукоблудие!.. Озорство!
Беркутов недобро усмехнулся: сделанного не поправить ни длинными нотациями, ни жалостливыми словами. Чего же от него ждут? Чтобы он вытянул руки по швам и, склонив голову, смиренно попросил: «Простите меня, я больше не буду?..»
Горят хищническим пламенем глаза у Сашки. Рифман пойдет теперь за ним в огонь и воду. Он и восхищается, и завидует. А Игорь плачет где-нибудь под кустом. Донат тряхнул головой и глянул на Сахарова. Тот откровенно любовался молодым офицером, но, встретившись с ним взглядом, приличия ради счел нужным его пожурить.
— Беды… да мы что, доктора?! — грубовато вмешался Гамов. — Видели убитых? Шумим-шумим не знай из- за чего, а те, может, давно дома. Аж в горле пересохло, ей-богу! Пойдемте-ка, господа, чего-нибудь выпьем.
Сразу же после партийной конференции в Благовещенске начался IX Чрезвычайный съезд трудящихся Амурской области, на котором вовсю распоясались анархо-максималисты.
— Не надо нам никакого буфера! — надрывался один из лидеров.
— Товарищи, вы все обмануты: большевики хотят нас сдать японцам, — вторил ему другой.
Хозяйственные амурские хлеборобы слушали всех «орателей» и в коридорах под шумок обменивались мнениями. Идти под «японца» никому не хотелось. Еще не заросли в деревнях травой пожарища и могилы убитых и сожженных заживо людей. Не верилось, что те самые большевики, которые истребили тысячи интервентов, а остальных прогнали с амурской земли, стали бы вдруг с ними якшаться.
Обнаружилось, что анархо-максималисты успели склонить на свою сторону интернациональный полк, добровольно вступивший в ряды Красной Армии и уже готовый к отправке на Восточный фронт.
— Отправляйте нас на запад, — заявили интернационалисты. — Мы поедем только домой. — Им пытались растолковать, что Семенов не пропустит поезд через Читинскую область.
В ответ раздались выкрики:
— Прорвемся силой! Семенову не до нас!
Находились и такие, что хладнокровно заявляли о готовности договориться с атамановцами.
Самым же тревожным в этой истории было то, что полк имел на вооружении четыре танка. Родиной этих танков была Франция. Мильерановское правительство в свое время направило их в дар адмиралу Колчаку. Но не успел дорогой подарок доплыть до Владивостока, как судьба Колчака была решена. История же танков только начиналась. Едва они очутились во владивостокском порту, как ими заинтересовались японцы и попытались прибрать к рукам.
Владивостокские железнодорожники, затеяв очень сложные маневры, перегоняли платформы с танками из одного тупика в другой и однажды ночью погнали их на Хабаровск. После апрельского выступления японцев хабаровские большевики переправили танки в Амурскую область, и здесь благовещенцы передали их интернациональному полку. Теперь анархо-максималисты склоняли полк к вооруженному восстанию, разъясняя, что большевики заключили договор с японцами о передаче всей власти буржуазии, а бывших военнопленных — белогвардейцам. Свою пропаганду они подкрепляли рассказами о расстреле атаманом Калмыковым венгерских музыкантов в Хабаровске.
В тот же день интернационалисты перебрались из здания духовной семинарии на дачи, беленькие, словно кораблики, домики, разбросанные по обнесенной высоким забором роще, напротив недостроенного собора.
Меж тем местные финансовые тузы, узнав о близящемся «перевороте», окружили вниманием будущих «защитников». С винокуренного завода привезли в рощу бочонок спирта. Владелец табачного магазина прислал ящик отменных папирос. Пивовар Залесский и кондитер Чакальян тоже внесли свою лепту, не ударили в грязь лицом и другие. Налетели девицы не весьма высокой добродетели. Заиграла музыка. На полянках под дубками закружились пары.
