Кожаные перчатки - Александров Михаил Владимирович (книга регистрации TXT) 📗
Оттуда, из этого мирка, я отправился на Сходню, в свое отшельничество. Последние впечатления всегда ближе и острее.
Никто меня не ждал в эти зимние дни в Москве? Неправда, ждали. Зябко прижавшись в углу в холодном и пустом вагоне дачного поезда, я в конце концов обретал покой, уходили неприятные мысли о чьей-то вине передо мной, о моей вине перед кем-то.
— Все будет хорошо, Коля, я знаю. Стану немного грустить без вас… Но, видно, так надо?
Она положила мне на плечи свои красивые, нежные на ощупь руки. Лицо ее было так близко и глаза смотрели с такой лаской, что я не удержался и, сам не понимая что делаю, поцеловал по очереди эти ласковые глаза.
Таня не удивилась, улыбнулась, вздохнула, провела мягкой и теплой рукой по моему горящему огнем лицу:
— Мальчик еще совсем… Возвращайся скорее… Победителем! Слышишь?..
Неправда, ждут меня в Москве, кому-то я там нужен такой, каков уж есть.
Хорошо помню день, когда, перебирая свои архивы, я обнаружил старую картонную папку с тесемочками, в которой аккуратно лежали собранные Таней газетные вырезки о моих спортивных успехах.
Я удивился, что папка уцелела, пережила все потрясения, долежала, где-то хоронясь, до времени, когда пришла пора этим моим запискам.
Мне казалось, что папки давно уж нет, что я решительно сжег ее вместе с альбомом фотографий в часы моего горя.
Газетные вырезки выцвели, выглядели помертвелыми и чужими. Меня почему-то больше всего заняло их поразительное единообразие, будто писал все это один человек, слегка лишь меняя слова.
Тогда я этого не замечал. Тогда слова звенели для меня чистой монетой.
Да, в неполных двадцать лет я стал чемпионом страны. Мне удалось выиграть подряд три боя, встретиться в финале с Виталием Шаповаленко.
Не знаю, есть ли смысл рассказывать подробно о каждом матче. Два из них закончились быстро, в первом раунде. Помню, я даже оскорбился за бокс: как можно выходить на ринг в таком состоянии? Первый боксер, низкорослый, жирненький, с явно наметившимся ранним брюшком, вызвал своим появлением хохот в публике. Был он похож на рекламного пекаря, улыбчивого и женоподобного, не хватало только кренделя в руки и белого колпака на курчавой и румяной башке.
Драться с ним просто неловко. Весь раунд зрительный зал веселился. Пекарь катышком перекатывался по рингу на своих коротких и толстеньких ножках, панически дергал головой едва я вытягивал руку.
Настроенный на суровые поединки чемпионата, любя бокс всей душой за романтику трудной борьбы, я страшно разочаровался таким началом. Мне было стыдно, хотелось уйти с ринга.
— Чего ты куксишься? — удивился в перерыве Половиков. — Комедия сплошная!
Рад был я, когда судьи, посовещавшись, сняли румяного пекаря с соревнований из-за полнейшей технической неподготовленности.
— Зачем ты, балда, полез на ринг? — спросил я парня в душевой.
— Поди мне плохо! — осклабился тот. — Месячишко пожрал вволю, побывал вот в Москве, пофилонил…
— Скотина ты, — сказал я. Но злиться не мог, обезоружил парень искренним признанием. Потом шелохнулось что-то: сам-то ты больно хорош. Еще неизвестно, как обернется…
В тот же вечер Шаповаленко дрался с тихоокеанским моряком, рослым, мускулистым Григорием Баней. Чудная фамилия, мудреная татуировка, покрывшая тело парня пронзенными сердцами, парящими орлами и чем-то еще, привели было снова публику в веселое настроение.
Однако смех очень скоро сменился жаркими волнениями. Морячок оказался не прост. Морячок обернулся крепким орешком даже для чемпиона, перевидавшего на ринге всякое.
Бане не хватало техники. Очень ему не хватало знаний законов стремительной напряженной борьбы.
Было все у него для классного боксера: отвага, силища, резкость, чувство своего превосходства, которое дает уверенность в бою. Меня поразило, с каким полнейшим презрением Баня принимал тяжелые удары, как он настойчиво преследовал по рингу Шаповаленко, заставляя того непрерывно маневрировать, уходить, проводить быстрые, в последнее мгновение, опережающие контрудары. Я понимал, как трудно чемпиону — зазевайся он, промедли, и этот серьезный моряк проведет такой ударище, что всем залом не откачаешь!
Я любовался Шаповаленко. По-моему, он не сделал ни одной ошибки. Публика, как всегда, многое не видела. Публика кричала, ревела, вскакивала с мост, лишь только Баня, ошпаренный десятками ударов, посылал один, способный, попади он в цель, выбросить соперника не только с ринга, но и, верно, из зала. Но Баня ни разу не попал. Ни разу! Было даже немного неприятно наблюдать со стороны, как этот мощный человек постепенно сникал, слабел. Зло брало на тех жестоких дураков, которые выпустили такого золотого парня на ринг безоружным.
— Видал, как Шаповаленко вымотался? — ликовал после боя Половиков. — Хоть веревки вей! Еще один такой бой, и бери его голыми руками!..
Я видел, как устал Шаповаленко. Но я не злорадствовал. Мне хотелось подойти к нему, поздравить с такой трудной победой.
Проходя мимо меня в раздевалку, Виталий остро, враждебно взглянул и даже не кивнул. Я раздумал поздравлять.
Второй день. В газетах — гимны Виталию Шаповаленко. Короткие интервью с именитыми гостями чемпионата.
Народный артист Ладыженский: старый друг Виталий еще раз продемонстрировал незаурядный драматический талант, он, Ладыженский, мечтал бы иметь такого партнера в трагедии.
Маститый писатель Саркис Саркисович: судьи похожи на нянюшек, каждый удар — тревога, суетня, оговоры. Как бы не превратился бокс… в преферанс? Он за семиунцевые перчатки, как у профессионалов.
Обо мне в газетах глухо. Легко победил наш подающий надежды…
Второй матч. Мой противник опытный украинский боксер Нефед Кацура.
И отказ после первого раунда. Такое впечатление, будто ветеран попробовал, каков парень, смекнул: тебе, видно, очень надо драться — валяй дерись, дело молодое, я не препятствую…
И после большого внутреннего напряжения — у меня апатия. Такое чувство, которое бывает, когда в поте лица грызешь орех, стараешься, а он, проклятый, пустой, разгрыз — там синий дымок и нет ничего больше.
— Везет нам, папочка, — потирал руки Половиков. — Очень прекрасно все складывается!
Я другого мнения. Меня пугает такое везение. Я стараюсь настроить себя на то, что теперь, завтра все начнется. Но настроиться трудно. Мальчишеское, скрытое даже от себя ликование нет-нет да окатит с головы до ног пугливой еще радостью. Половиков пронюхал, что у завтрашнего моего соперника рассечена бровь. Может, тогда без боя — в финал?.. И это тоже пугает, как что-то неотвратимое, подступившее вплотную.
После боя с Кацурой меня в раздевалке посетил Юрий Ильич. Вошел с папиросой, я, разгоряченный боем, яростно закашлялся от дыма. Юрий Ильич не обратил на это никакого внимания, уселся на стул, услужливо подставленный Половиковым. Мне надо было идти в душ, и я стоял перед Юрием Ильичом голый, с мочалкой и мылом в руке.
— В общем и целом — на уровне, — изрек Юрий Ильич, критически разглядывая мой пупок.
— Спасибо, — сказал я, думая, как бы половчее повернуться задом, чтобы не обидеть ненароком человека.
— Но резервы есть! — поднял палец Юрий Ильич. — Учтите это, товарищ Коноплев!
Я пожал плечами:
— Кто знает… Может, есть…
— Мы знаем, — посуровел Юрий Ильич. — Отмобилизуйтесь, говорю я вам… Понятно?
Может быть, совет был хорош. Боксеру все дают советы. Половиков тотчас подхватил:
— Золотые слова, Юрий Ильич! А я что только тебе говорил?
Не говорил он мне ничего подобного, пусть выслуживается перед начальством, не стану мешать. Немного резанул тон Юрия Ильича: смахивает вроде на разговор хозяйчика профессиональной боксерской конюшни. Там, наверное, так принято понукать боксеров: тяни, мол, жилы из себя, не то… В другое бы время дал я ему понять разницу, но сейчас неохота связываться. Старик вел себя с нами не так, тот был отцом и товарищем в трудные минуты…
