Человек должен жить - Лучосин Владимир Иванович (прочитать книгу .txt) 📗
Вадим Павлович махнул рукой, я посмеялся про себя: Лермонтов в масштабе районного морга. Забавных людей выкраивает жизнь.
В приемном покое на кушетке лежал парень лет двадцати трех. Лицо загорелое, глаза злые, черные, аккуратная челочка.
Я осмотрел его живот и сказал:
— Вадим, у него паховая грыжа. Ущемленная.
Он кивнул и сказал больному:
— Операция абсолютно неотложная. Сейчас придет Борис Наумович.
Вскоре в вестибюле послышались мягкие шаги. В дверях показался Василий Петрович.
— А говорили, послали за главным. — Больной, нахмурясь, смотрел на Вадима Павловича.
— Борис Наумович прихворнул, — сказал Коршунов.
— А что, вам не все равно, товарищ Луговой? — спросил Вадим Павлович. — Важно, чтоб операция была сделана леге артис.
— По-русски не умеете? — разозлился больной.
— Ну, то есть хорошо, отлично, превосходно.
Василий Петрович осмотрел живот, пощупал пальцем язык, сосчитал пульс, выслушал сердце и легкие.
— Вы смотрели, доктор? — спросил он меня.
— Ущемленная грыжа, — сказал я нараспев, как любил говорить Золотов. Он жил во мне — он, который причинял мне одно зло.
— Правильно. И, следовательно, нужно экстренно оперировать. Луговой, вы согласны на операцию?
— Согласен, — ответил Луговой.
— Вадим Павлович, оформляйте историю болезни. Юрий Семенович, пойдемте мыть руки.
Мы ждем, когда на каталке привезут больного.
— Василий Петрович, разрешите… Я много ассистировал на таких операциях в клинике! Хотите, я расскажу все этапы операции?
Несколько мгновений Василий Петрович колебался, потом сказал:
— Говорите. Я слушаю.
Я рассказал.
— Правильно, даже очень правильно. А уверены, что сделаете?
— Совершенно уверен! Абсолютно! А если… в крайнем случае… что не так, так ведь рядом вы, Василий Петрович.
— Была не была! Уговорили. А вот и ваши.
В операционную вошли, тяжело дыша. Захаров и Каша. Они бежали, чтобы не опоздать. Ввезли Лугового. Операция началась. Вторая самостоятельная операция в моей жизни.
Вдруг дверь отворилась, в нее бочком, протиснулся Чуднов. Нет, предчувствия не обманывают, никогда не обманывают. Я забыл про свои несчастья.
Я забыл про несчастье больного. Я чувствовал вдохновение и знал, что оно не угаснет.
Чуднов смотрел на мои руки, а я работал, и мне приятно было, что он смотрит, как я работаю. Наверно, пианисту также приятно знать, что его слушают люди. Я знал, что нужно делать в данную минуту и что в следующую. Мне не нужно было подсказывать. Впервые я почувствовал себя хирургом. На меня смотрели. С улыбкой? С восхищением? Не все ли равно, когда руки знают сами, что делать, и все твое существо наслаждается явлением искусства? Вот, оказывается, что такое настоящая операция!
Луговой зашевелился. О чем он говорит? Не понимаю, какое удовольствие он находит в болтовне на операционном столе?
— Товарищ Луговой, спокойнее!
Операция продолжалась час и пять минут. Час и пять минут я был счастливейшим человеком. Потом больного переложили со стола на каталку и повезли в палату. Вдруг я услышал возглас, выражающий испуг. Я круто повернулся. По предоперационной шел Золотов. Сестры уступили ему дорогу. Он жестом приказал им везти каталку дальше. Я шагнул ему навстречу. Пусть! Пусть войдет!
Но Золотов в операционную не вошел. Он окинул нас настороженным взглядом, повернулся и, чуть согнувшись, будто от какой-то боли, направился к коридору. Дверь закрылась.
— Ну как? — спросил Чуднов. Он, ласково пыхтя, смотрел на Василия Петровича.
— Опять будут неприятности.
— Операция же протекала прекрасно?
— Главный хирург недоволен ею.
— Что вы, дорогой мой. Я убежден, что теперь он изменится. Такие молодцы, как наши студенты, хоть кого расшевелят. Он-то хорош был сегодня? — Чуднов глазами показал на меня.
— Вы же сами видели.
— Я как хирурга вас спрашиваю.
— Прекрасно, Михаил Илларионович! И без всяких скидок на молодость. Операция проведена без малейших подсказок с моей стороны. Считаю, что Юрий Семенович весьма преуспеет в хирургии.
Старик совсем расцвел.
— Ну, не будем слишком хвалить его, а то еще вообразит себя гением. Но прирожденным хирургом назову. И думаю, что не ошибусь. До свидания, дорогие мои товарищи!
Каша и Захаров молча пожали мне руку: видимо, им было нечего добавить к тому, что сказали врачи. Они пошли в общежитие досыпать ночь. Василий Петрович тоже скоро ушел. Мне же спать не хотелось. Два — ноль в мою пользу, Захаров. Так-то идут дела.
Часа два я просидел на подоконнике в коридоре, глядя на перемигивающиеся огоньки сонного города. Потом пошел к Вадиму Павловичу и спросил, что мне делать.
— Книга есть? — спросил он.
— Нет.
— Ну, попросите у больных, развлекитесь. А поступит новый больной, будем вместе принимать. Можете посидеть в приемном покое. Там Милочка сегодня дежурит. С ней побеседуйте. Она и книгу вам достанет.
Мне не хотелось беседовать с какой-то Милочкой. О чем, в самом деле, я мог бы беседовать с ней? А поиграть с девчонкой не было расположения. Я пошел вниз, в свою ординаторскую, снял туфли, пиджак, брюки, взял с этажерки номер «Хирургии» и лег на диван. Я читал все статьи подряд и все-таки не мог нагнать на себя сон.
В коридоре кто-то быстро прошел. Шаги угасли. Снова кто-то прошел, очень быстро. Хоть бы не было операций! На сегодня с меня хватит.
…Два высоких окна были светлы. Семь часов, батюшки! Скоро придет Золотов, а я валяюсь в одних трусах. Протянул руку к стулу — пиджак висел на спинке, а брюк не было. Кровь ударила в голову. Чей-то голос, не то Веры, не то Аллы, пропел дурацкие слова: «Вот так трюк, хирург без брюк». На мгновение я почувствовал себя бесконечно несчастным, Хуже, чем после той мерзкой сцены с Редькиным в палате. Опять этот пьяный шут! Он? Нет, тут имеется другой вопросик: если так шутят над врачом, значит он потерял уважение… трюк — без брюк. Что-то холодное заворочалось в животе. К счастью, чувство юмора редко покидает меня надолго. Я взглянул на свои голые ноги с хорошо развитыми мускулами икр и расхохотался. Гладиатор, штаны проспал! В следующий раз запирайся на ключ, люди — паршивая штучка.
В чемодане у меня, конечно, были вторые брюки. Однако кого послать в школу? Санитарку нельзя: через полчаса вся больница подымет меня на смех. А Золотов… О, этот не потерпит, чтобы об его отделении ходили анекдоты.
Закрыв ординаторскую на ключ, я надел халат и выглянул в окно. Ни души. Слава богу, что я ночевал на первом этаже! Пиджак под мышку и вниз, на землю.
Вот когда пригодился секретный лаз Редькина.
Очутившись в парке, за забором, в том месте, где вчера выпивали мои больные, я почувствовал себя в безопасности.
Горсад был пуст.
Я стоял в мокрых кустах желтой акации и смотрел по сторонам. Никого.
Вдруг я увидел парнишку лет тринадцати. Он быстро шел от стадиона к озеру. На солнце поблескивала бамбуковая удочка.
— О-гей! — крикнул я ему из кустов.
Парнишка остановился.
— Давай сюда!
Он подумал и пошел ко мне.
— Хочешь заработать десятку? — спросил я. — Отнеси записку.
— Куда нести-то?
— Во вторую начальную школу. Моему другу. — У парнишки были белесые, как у Каши, волосы и захаровские кошачьи глаза.
— Ладно, — снисходительно сказал он. — Пиши…
Я вытащил авторучку, начал писать Захарову, примостившись на пне.
Парнишка склонил надо мной голову.
— Валяй. Быстро. Одна нога здесь, другая там. Удочку-то оставь.
Парнишка прислонил удочку к стволу березы.
— На старт! — подмигнул ему я. — Начинаем забег на тысячу пятьсот метров по пересеченной местности. Выступает чемпион…
Он засмеялся и побежал, петляя между деревьями.
Аллея была посыпана желтым песком. На песке четко отпечатались две пары следов: одни крупные — от широких туфель, другие — миниатюрные, узкие, с ямкой от невысокого каблучка. Следы некоторое время тянулись рядом, маленькие — справа от широких, но вот те и другие как-то завихлялись и вдруг повернулись — носки к носкам.
