Гуси-лебеди летят - Стельмах Михаил Афанасьевич (книги хорошем качестве бесплатно без регистрации TXT) 📗
— Можно и заглянуть, — сказал я, и мы, взявшись за руки, побежали к загону.
Перелезли через потемневшую изгородь, сначала подошли к той черешне, на ягодах которой больше всего собиралось росы. И мне вспомнилось погожее летнее утро, и тетя Василиса, и ее песня, что так славно шла между деревьями.
Теперь черешня набросила на свои плечи красный платок и, казалось, тоже хотела сдвинуться с места и пойти куда-то в свой путь.
— А ты ничего не слышал о моей тетке Василисе? — спросила Люба, касаясь руками кучерявящейся коры черешни.
— Нет, может, что-то неладное случилось? — вспомнил, что Люба когда-то говорила о теткином сердитом муже.
— Вот и не угадал! — оживилось лицо девочки. — О ней и о ее голосе очень хорошо в газете написали. Кто бы только мог подумать, что о тетке в газете напишут.
— Такое время, — сказал я словами дяди Себастьяна. — А что теперь Василисин муж делает: так же ругается, чтобы она голосом не привлекала людей?
— Нет, он таким хорошим стал, хоть к ране прикладывай, и все боится, чтобы тетя не уехала петь в город. «Лучше, — говорит, — мне пой, я тебе буду со всех яиц гоголь-моголь колотить». И колотит! — зазвенела смехом девушка.
На кислице мы увидели осиротевшее гнездышко, дно которого было устелено шерстью, а под кислицей барсук оставил свежие следы.
— Частенько сюда наведывается, лакомка, — пригнулась Люба, изучая причудливую вязь барсучьих следов.
Около норы лакомки мы увидели кочку сухих листьев. Люба нагнулась к ней и сказала, что это так хозяйничал барсук: он не какой-то лентяй, а уже заранее, до холодов заботится о своей зимней постели.
Вот так до вечера журчал и журчал ручьем девичий голос и понемногу размывал мою печаль. А вечером мы оба — Люба впереди, а я сзади — сели на лошадь и поехали домой. Под нами просыпался туман, а над нами падало и падало листья — золотые слезы осеннего леса. Перед селом Люба сказала, что дальше пойдет пешком.
— А почему ехать не хочешь?
— Потому что не годится, — смутилась она.
— Чего же не годится?
— Кто-то из детворы увидит и начнет дразнить нас: молодой — молодая. Есть такие бессовестные.
Я соскочил на землю, бережно ссадил Любу. Она снова подала мне руку и одиноко сумерками пошла по луговой дорожке. А я все смотрел в ту сторону, где шла-исчезала тоненькая, как горсточка, фигура…
Сегодня почему-то наши ворота были открыты настежь. Может, кто-то из гостей приехал? Но ни скота, ни телеги ни во дворе, ни под навесом. Я подъезжаю к конюшне, отпускаю повод, а в это время кто-то сзади сильными руками поднимает меня вверх, а потом прижимает к себе.
И страх, и предчувствие радости сразу охватили меня. От всего этого я прикрыл глаза, а когда открыл их, увидел незнакомое и будто знакомое лицо и снова зажмурился.
— Мишенька, не узнаешь?! — все теснее прижимает меня к себе высокий широкоплечий мужчина с коротко подстриженными усами.
— Нет, не узнаю, — говорю я потихоньку, и тепло-тепло становится мне на груди этого сильного незнакомого и как будто знакомого крестьянина. — Вы откуда будете?
— Мишенька, я же твой отец, узнавай скорее, — радуется, печалится и целует меня человек. — Ну, узнал?
— Нет.
— Вот тебе и раз, — вздохнул человек, а глаза его стают влажными.
Я узнавал и не узнавал своего отца. Где-то, как будто из далекой темени отзывался мне его голос, будто где-то я видел эти глаза, но где — не знаю. Однако как хорошо было прижиматься к этому человеку, который одной рукой придерживал мои босые ноги, а другой — голову.
К нам подошла улыбающаяся мать:
— Узнал? — спросила она отца.
— Да нет.
— Мишенька, глупый, это же твой папа! Чего же ты молчишь?
А я не знал, что сказать — ни одно слово не приходило в голову. Так, на руках, молчаливого, меня отец и внес в хату, где теперь на сундуке лежала шинель, поставил на доливку, осмотрел, засмеялся:
— Да он у нас совсем парень, только, беда, говорить не умеет.
— Да, не умеет! Ты еще не знаешь его, — дала свою характеристику мама.
— Теперь, наверное, узнаю, никуда не денется… Вот я его завтра в школу поведу.
— Поведете? — встрепенулся я и заглянул отцу в глаза.
— Конечно. Хочешь учиться?
— Ой, хочу, папа! — обхватил отца за ноги, а он чего-то захлопал веками и положил руку на мою голову.
Поговорить с отцом нам не дали соседи, их сразу же набилась полная хата, на столе появились нехитрые подарки в бутылках, а мать поставила голубцы из нового пшена и сушеные вьюны, которых мы наловили еще с дедом, и началась крестьянская беседа с бесконечными разговорами о земле, политике, загранице и пойдет или не пойдет на нас Антанта войной, долго ли еще будут ходить по лесам банды. Уже засыпая, я захватил в сон отцовы слова:
— Ничего не выгорит у них, ничего! Коли не удержались на гриве — не удержатся и на хвосте!..
На следующий день папа взял меня, остриженного, накупанного и одетого в новую рубашку и штанишки, за руку и повел в школу. Когда звонок зазвонил на переменку и детвора горохом посыпалась из класса, отец подошел к статной русоволосой учительнице, поздоровался с нею и наклонил голову в мою сторону:
— Привел, Настя Васильевна, вам своего школьника. Может, и с него будет какой-то толк.
— Посмотрим, — улыбнулась Настя Васильевна, и улыбнулись ее продолговатые ямки на щеках. — Как тебя зовут?
— Михаилом.
— А учиться хочешь?
— Очень хочу! — так вырвалось у меня, что учительница рассмеялась. Смех у нее приятный, мягкий и даже вверх поднимает тебя.
— Только пропустил немало он, — сказала отцу.
— Все догоню, вот увидите! — вырвалось у меня, и я умоляюще посмотрел на учительницу. — Читать умею…
— Ты умеешь читать? — удивилась Настя Васильевна.
— Жена говорила, что действительно умеет и по всему селу выискивает книги, — защитил меня отец.
— Это уже хорошо. А кто тебя научил читать? — заинтересовано спросила учительница.
— Я сам от старших школьников усвоил.
— Ну-ка, почитай нам что-то. — Настя Васильевна взяла со стола книгу, полистала ее и протянула мне. — Читай вот на этой странице.
Такой страницей меня бы никто не удивил: здесь буквы были величиной как воробышки, а мои глаза уже успели привыкнуть и к мелким, как мак. Я чесанул эту страницу, не спотыкаясь на точках и запятых, чтобы учительнице сразу стало видно мое знание. От такого чтения отец прояснился, учительница удивилась, а потом, смеясь, спросила:
— А ты еще быстрее не можешь?
— Могу и быстрее, вот дайте, — все в порядке.
— А медленнее тоже можешь?
— И медленнее могу, — удивился, потому что зачем делать медленнее то, что можно быстрее выпалить.
— Ну, прочти, учитывая, что в книге есть еще разделительные знаки.
Дальше я читал, учитывая знаки, и видел, как счастливый отец любовался своим читателем.
— А цифры ты знаешь? — спросила учительница.
— И цифры знаю, до тысячи.
— А таблицу умножения?
— Нет, этого не знаю, — вздохнул я и увидел, как погрустнел отец.
Но учительница тут же нас так порадовала, что папа словно подрос, а я чуть не подпрыгнул вверх.
— Афанасий Демьянович, придется вашего школьника записать во вторую группу.
— Спасибо вам, — вежливо поблагодарил отец. — Пишите, когда на вторую потянет.
Учительница повела меня за собой на ту половину класса, где училась вторая группа.
— Вот здесь, Михаил, будешь сидеть, — показала мне на трехместную парту. — Завтра приходи с ручкой, чернилами, карандашом, а книги я тебе сейчас дам…
Домой я не шел, а летел, потому что, во-первых, мог похвастаться, что мама сразу имеет школьника не первой, а второй группы, во-вторых, надо было сбегать в лес, — нарвать ягод бузины, надрать дубовой коры, а затем сварить их с ржавчиной, чтобы завтра были те чернила, которыми писали тогда.
Дома нас ждали мать и дядя Николай. Когда отец сказал, что меня приняли во вторую группу, мать сразу грустно повторила свое: «И что только будет из этого ребенка?» А дядя Николай сказал: «Весь пойдет в меня — это по нас обоих уже видно», — и в доме стало весело, а мне и за домом светило солнце…
