Закон предков (Рассказы) - Яньков Николай Дмитриевич (книги полностью txt) 📗

— Амга, Адыча, Улу, Нюрба, Чара, Нимныр…

В субботу Платон сказал жене:

— В ключ Вороний поеду. Проветрюсь, смородины наберу.

В ином мозгу дремлет чертик, который учит ходить по кривой. Вороний по ту сторону хребта от села. Спустишься автомобильной трассой и сразу увидишь кедровую падь, в которой бежит Вороний ключ. Поднимешься этой падью, пройдешь кедровником и по ту сторону загнутого дугой хребта снова увидишь падь, в которой бежит ключ Шыныгыристый. Идти и ехать в два раза дальше, зато никакой районный мудрец вроде Раскладушки не догадается, что ты поехал смотреть солонец. С треском коротких крыльев вспархивали рябчики, клевавшие бруснику, которая местами уже совсем поспела. На кедрах цвиркали молодые белки, нисколько не боясь человека. Листья черемши стали пресными и жесткими, как бумага. На длинных стрелах ее вызрели семена, похожие на зерна черного пороха. Сквозь замшелые кедровники Платон продирался в низину Шыныгыристого почти полдня. Гнало любопытство — ведь солонец он сделал первый раз в жизни. Ходят ли на него звери?

Новым штакетником забелел знакомый березняк. К бугру Платон приблизился вплотную, прежде чем увидел свежую черноту почвы. Восторженными глазами смотрел на следы копыт, которыми был уталован бугор. Просолевшей земли звери съели центнера три — не меньше! Корни лиственницы были оголены так, что висели в воздухе. Платон нарочно бил шпуры ближе к стволу дерева, чтобы изюбры не сразу истощили солонец. Под корнями были выедены лунки и ямы, на дне которых желтела глина, глянцевитая от свежих зализов.

— У-ю-у! — покачал головой Платон, чувствуя, как древний азарт охотника электризует сознание. Он спохватился и быстро отошел на цыпочках, чтобы не оставить на солонце запах резины и пота. Осмотрел в зарослях осинника сидьбу. В мускулах чувствовалась кошачья легкость. «Скрасть, убить», — токало в сознании. Платон нарвал травы и устлал ею дно сидьбы. Он уже точно знал, что завтра придет сюда с ружьем.

Дома набил порохом патроны, вставил свинцовые пули типа «гриф», чем-то похожие на турбины. Наточил нож, приготовил мешки для мяса.

В сидьбу Платон спрятался, когда солнце стояло высоко над хребтом. Лес был совсем не тот, что весной. Не полыхал фиолетовым огнем багульник на сопках, не кричала желна. Зверюшки и птахи, захваченные заботами предстоящей зимы, молча пестовали своих почти совсем взрослых детей. Сладкий сок черемши ушел под землю, в корни. Метелки вейника тронуло охрой, а в темных кронах берез кое-где желтели начавшие мертветь листья. Иногда это были целые ветки. Вот так начинается в тайге осень: ветка, другая, а потом ночной заморозок, и однажды утром березовый лес просыпается задумчивым и звонким, точно гитара.

Платон чувствовал ладонью холодок черного металла двухстволки. От неподвижности у охотника стало деревенеть тело, но шевелиться было нельзя. Старики говорят: изюбр зверь гордый. Простушка-косуля идет низом пади, берегом ключа по ернику. Изюбр — тот шагает по самой стрелке отрога, долго глядит и слушает с верхотуры, прежде чем спуститься на водопой или луга. Платон не сомневался, что звери выйдут на солонец.

Острые верхушки сосен на горбатом отроге слегка царапнули край солнечного диска, когда Платон почувствовал, что тайга обрела глаза. Незаметные, они смотрят с лесистого ската сопки. Платон верил, что зверь вот-вот выйдет на солонец.

Зверь вышел не один, а сразу три — целая семья! В ключе шумела вода, но Платон разобрал, как треснул сучок. Потом под кустами багульника мелькнули рога. Рога надолго исчезли, зато в другой стороне Платон увидел заргола — телка, переступавшего жердистыми ногами колодину. За телком вышла грациозная матка, она потянулась к траве, но вдруг застыла, вскинув уши-локаторы. Платон почувствовал, как туго натянулся нерв изюбрихи. В жилах Платона тоже гудели токи высокого напряжения. «Ах!» — крикнет на всю тайгу зверь, хватив ноздрями человеческий дух. Реактивно мелькнет в стволах деревьев, а после этого «ах» три дня и три ночи на солонцах будет пусто. Но нет: заргол и матка тихо прошли голубыми стволами берез и деловито зашебуршили травой! И тут под кустами слева опять качнулись рога. Заргол нюхал землю, а матка сразу рухнула на колени, по самые уши сунула морду между корнями лиственницы и там, смакуя соль, зачмокала губами, как поросенок.

Платон хорошо понимал, что в заргола и матку стрелять не надо. И все же медленно приладился щекой к ружью, в стволе которого таились пули типа «гриф», похожие на турбины. «Убей, убей», — кричал древний инстинкт. Нажать на пусковой крючок он не успел. Молниеносно, как в фильме, на солонце произошла смена кадров. С испуганным тонким пиканьем метнулись в березняк заргол и матка. На солонце, воздев к небу рога, стоял бык. В проход между деревьями от закатного солнца проливалась оранжевая река света, и бык был освещен контрастно и четко. Рога, глянцевитые на концах, излучали мягкий розовый блеск. Это были тяжеленные, громадные рога-деревья. Но изюбр держал на своей длинной и тонкой шее эту тяжесть так, будто рога совсем ничего не весили. Вытянув морду, нервно подрагивая ноздрями, зверь стоял к Платону боком… «Убить», — кричал внутри Платона древний инстинкт. Но Платон, забыв про свои пули «гриф», без малейшего шороха опустил двухстволку. Показалось, что главное сейчас совсем не это: линии длинных ног, изгибы рогов и шеи зверя складывались в символ чего-то особенно важного.

Символ чего? Платон по-старушечьи приложил пальцы ко рту, силясь понять. В колодине, из которых была сложена сидьба, тоскливо и монотонно поскрипывал короед: евер, евер… «Север, Север», — повторял про себя Платон. И тут же хлестко, как выстрел: олень!

Олень… В долинах рек Хилка и Чикоя таежники называют изюбра зверем. Медведь — это медведь, косуля — это косуля, а изюбр — это зверь. Слова «изюбр» и «зверь» тусклые. Кроме того, Платон не думал, что это олень. И не просто олень, а олень из оленей — благородный олень. Платону всегда думалось, что настоящие олени водятся только на Севере. Теперь он вспомнил: благородный олень!

Смотровое отверстие в сидьбе было узким, и Платон стал торопливыми пальцами вынимать траву, которой была заткнута щель между колодинами. Изюбр все время смотрел в ту сторону, где скрылись заргол и матка, но тут он резко повернул свою рогатую голову и глянул на сидьбу — прямо в глаза Платону.

Изюбр сорвался с места, замелькал между стволами берез. Но как он сорвался! Не просто сделал прыжок, а вскинулся на дыбы, крутнулся корпусом и уж тогда взвился в воздух… Между редкими березами изюбр бежал, игриво задрав голову, отчего рога его легли вдоль спины.

— Олень! Олень! Олень! — три раза крикнул Платон, поднявшись во весь рост, и засмеялся.

Звенела вода в Шыныгыристом. Стволы берез красились в синее, по мере того как распадок затоплял сумрак. Над хребтом Платон увидел зеленоватый глазок первой звезды. В похолодевшем воздухе, как это бывает под осень, пронзительно и чисто пахло листом смородины. Платон подумал, что нынешняя осень будет для него спокойной и светлой. В глазах Платона все еще стоял вздыбившийся изюбр — зверь из породы благородных оленей.

Трое на ледовой дороге

Подмывая края сопок, над рекой тянулся вал белого дыма. Как всегда бывает в конце зимы, Чикокон кипел. Волоча обледеневшие сани и сторожко макая копыта в загустевшую от иглистых кристаллов воду, конь Максима за день раз пять нырял в белую ночь испарений. На твердом Максим торопливо сбивал с конских копыт шишки льда, обрывал сосульки с боков и морды Бусого. Потом, скинув с плеч доху, долго бежал по льду Чикокона сзади подводы — «разгонял кровь».

Огонек зимовья на Каямном он увидел в легких синеньких сумерках. Жестяная труба над крышей дыхнула догоревшим смольем, но никто не вышел на скрип саней. Собаки Максима упали на притоптанный снег, с брезгливым оскалом тянулись к лапам, скусывая с пальцев коросты льда. Максим неторопливо распряг коня, насыпал ему в торбу овса. Черная лайка Гера нервно метнулась в густой листвяк и выбежала оттуда с ношей в зубах. Нагнувшись, Максим увидел тушку свежеобснятого соболя. Прихватил рукавицей — большой кот! Баргузинский, должно быть. Кому такая удача: Сморкову или старику Кабанцу? Обснят соболь плохо, с явным браком — на концах лап кусочки меха.