В тени Большого камня (Роман) - Маркиш Давид Перецович (библиотека электронных книг .txt) 📗
— Тру я, — откликнулась Айша, сцеживая сок в глиняную баночку.
— Три, а не бей! — внес поправку Гульмамад.
Разбавив сок водою, он смочил им ватку и быстрыми движениями стал пропускать сквозь нее редкие волосы бороды.
— Еще давай! — потребовал он, обернув бороду ватой.
— Погода портится, — глядя на перевал, сказала Айша.
— Не мешай, — посуровел Гульмамад. — Смотри в ступку.
— Я смотрю, — сказала Айша. — Кадам не вернулся еще.
Гульмамад скривил лицо и задышал часто и шумно.
— А Гульнара эта здесь не уживется, — сообщила Лейла с порожца. — Она в Кзыл-Су на мотоцикле ездила, в люльке. Я сама видала.
— Не мешайте! — хриплым голосом предостерег Гульмамад.
Айша склонилась над ступкой, застучала пестиком.
— Кадам такой счастливый… — жалобно сказала Айша.
— Эй! — крикнул Гульмамад, держа бороду, обернутую ватой, в коричневом кулаке. — Что ты заладила?! Сказал тебе — не мешай!
Айша замолчала, застучала пестиком с вызовом.
— Что стучишь? — сердито обернулся к дочери Гульмамад. — Это тебе молоток, что ли? Зачем портишь? Сказано тебе — три…
— А ты не ори, — заступилась за дочку Лейла. — Хоть ты бороду золотом покрась, все равно умней не станешь… Зачем Кадаму городская жена?
Собака Гульмамада сорвалась с места, убежала с ворчанием. По тропе, ведущей к кишлаку, ехал Кадам. К крупу его коня была приторочена обезглавленная туша киика.
В туче пыли собака Гульмамада сцепилась с Кадамовым псом. Криком и камчой Кадам развел собак.
Потревоженный Гульмамад стянул ватный чехлик с бороды и глядел теперь на подъезжавшего Кадама.
— Красишь? — спросил Кадам, рассматривая пунцовую бороду Гульмамада. — Хорошо вышло… Джура где?
Айша живо вскочила с земли, бросилась в дом за братом и вернулась вместе с ним. Джура вопросительно, с любопытством уставился на Кадама.
Кадам достал из-за пазухи живую куропатку — кекелика и, нагнувшись с седла, протянул птицу мальчику. Благодарно взглянув на Кадама, Джура молча принял подарок и отошел. Айша осталась стоять возле коня.
Кадам сунул руку в карман, потом в другой — нет, ничего у него не было для дочери Гульмамада.
— Зайди попозже, Айша, — сказал Кадам. — Я вам мяса отрежу.
Айша стояла, смотрела вслед Кадам у.
— Ну, чего уставилась! — прикрикнул Гульмамад. — Краску давай!
Много времени прошло — год, а, может, и все полтора. Никто не считает дни в Алтын-Киике: прошло время — и слава Богу. Аллах ведет счет времени, и не следует людям вмешиваться не в свое дело.
Пролетевшее время не задело Алтын-Киика ни крылом своим, ни дыханьем. Никто здесь не умер и никто не родился на свет. Никто не построил новый дом и никому не пришло в голову посадить дерево в землю. Один русский турист утонул в реке, но это событие не задержалось в памяти кишлачных людей: о нем поговорили день-другой и забыли навсегда.
И в доме Кадама не произошло сколько-нибудь заметных перемен. К удовлетворению соседей Гульнара, правда, переменила одежду с городской на деревенскую, национальную: она ходила теперь в длинном ситцевом платье и в шароварах, заправленных в голенища мягких сапожек. В таком виде она таскала воду из арыка, стирала и готовила пищу.
Она готовила в тупике коридора, на огне открытого очага. Распяленные, чуткие пальцы огня, словно бы малую пиалу, держали круглое днище тяжелого чугунного казана, подвешенного на треноге. Кадам любил наблюдать за тем, как готовит Гульнара. Благодарно глядел он на работу женщины, колдовавшей над домашним огнем: Пища рождалась на его глазах, сытная и вкусная Пища, дающая силы жизни… Он и сам умел испечь лепешку и зажарить мясо на костре, чтобы съесть Пищу и не умереть. Но он был уверен, что почетное это право приготовления Пищи принадлежит женщине, хозяйке.
— Как там Иса? — помешивая в казане деревянной ложкой на длинном черенке, спросила Гульнара. — Что пишет?
Кадам не спеша вытащил из кармана почтовый конверт, расправил на колене письмо.
«Я теперь ефрейтор, — не без труда, по слогам читал Кадам. — Немцы мне нравятся, они хозяйственные люди. Берлин красивый город, почти любой товар можно купить без очереди. Передавай привет Кадаму. Иса».
— Что это он тебе пишет? — заглядывая в конверт, спросил Кадам. — «Привет Кадаму…» Вот, фотографию прислал.
— Дай, — протянула руку Гульнара. — Мне же…
На фоне памятника советским воинам в Берлине Иса выглядел браво.
— Смотри какой… — сказала Гульнара, вглядываясь. — И площадь вся каменная.
— Сапоги не носят там, — заметил Кадам. — Сухо, наверно.
— Сапоги! — распевно повторила Гульнара. — Какие там сапоги…
История третья
КОНЕЦ
В кают-компании пахло разогретой тушенкой. Сладкий аромат горячего консервированного мяса, бивший вместе с паром из-под крышки большой сковороды, напрочь забивал устоявшийся в этой комнате запах керосина, мышей и хозяйственного мыла.
— Лучка бы… — мечтательно жмурясь, сказал радист-наблюдатель Андрей Ефимкин.
Трое зимовщиков гидрометеостанции «Ледник» любили помечтать — о луке, о бабе, о бутылке водки. Неприятность заключалась в том, что вот уже полгода, как, отделенные от живой земли шестьюдесятью километрами мертвого льда, они мечтали каждый о своем в одно и то же время, и получался у них досадный разнобой, ведущий к ссоре.
— Лучка… — передразнил Ефимкина второй радист Жамкин Степан. — Жид ты, что ли, в самом деле? Заладил, как патефон: лук да лук… Я бы сейчас за бутылку водки что хочешь отдал, под тушенку.
— Жиды чеснок уважают, — степенно возразил Ефимкин. — А ты, если не знаешь, то не лезь суконным рылом… Сам ты жид!
— Я-то русский — и по паспорту, и по отделу кадров, — нашелся Жамкин. — А ты чучмечку вшивую драл в кишлаке. Я, как русский человек, лучше бы хрен себе топором отрубил!
— Руби, — дал свое согласие Ефимкин. — У ей, между прочим, все хозяйство на месте. Я этих баб перевалял — ой-ей-ей! И татарка была, и узбечка, и даже еврейка одна была, не говоря уже про наших. Все одинаковые… А у тебя, — нанес удар Ефимкин, — одна водка, у тебя хрен не стоит.
— У меня?! — гневно задохнулся Жамкин Степан.
— Ну да, — подтвердил Ефимкин. — Я лук почему уважаю? Потому что он силу дает… Я тебе, Степан, одеколону бутылку поставлю — посидишь за меня на ключе? А я в кишлак смотаюсь на один день.
— Ладно, хватит вам, — втесался в разговор начальник станции Гуров. — Пошли жрать!
Гидрометеостанция стояла на ошлифованном ветрами и пургами каменном бугре, на берегу ледника. Пять километров отделяли ее от уровня моря, два дня пешего пути — от Алтын-Киика. Путь был опасен: ледниковые трещины заглатывали людей, люди ломали кости на ледосбросах и замерзали в снеговых норах. Медленно сползал Великий ледник в долину, возвращая на теплую родину трупы тех, кому не повезло в горах: басмачей и красноармейцев, геологов и вольных бродяг, контрабандистов и горновосходителей.
Ефимкин знал наперечет имена тех, кому не повезло за последнее время. Но не каждому же, в конце концов, не везет на Леднике! Есть и такие, которым везет… Всего два дня — и лучок, и чучмечка, и водку на складе у Зотова можно взять. И, главное дело — проветриться хоть немного, а то ведь надоел этот Жамкин хуже черта, да и начальник тоже костью в глотке: хоть ножом их режь. Полгода назад все было хорошо, дружили, танцевали даже под патефон. А как зима пришла, как задуло — тут и началось: это — не то, и то — не то, а ты — сволочь, а ты сука рваная… И дует, и дует, и метет: зима. В России-то, дома, и разницы вроде никакой нету: лето или зима. А тут за копейку залезли на Крышу мира — вот и сиди, кукуй.
Надо в кишлак спускаться, хоть день один пожить по-человечески: и поесть чтоб, и выпить, и бабу. Не всем же, в конце концов, не везет.
— Ну, чего надулся! — услышал Ефимкин голос начальника Гурова. — Тебе сегодня посуду мыть.
