Кандидат наук (Повесть, отчасти сатирическая) - Троепольский Гавриил Николаевич (книги без регистрации txt) 📗
— Нет, это не так.
— Так. Подумайте наедине, взвесьте… — Он помолчал. — Да, я городской человек, я меньше вас знаю народ и еще меньше, чем Николай Петрович, но то, что я увидел, — и не только у вас, заметьте! — заставляет меня возражать вам.
— А что ж, — заметил Николай Петрович, — разговор интересный. — И разлегся на траве.
— То есть я согласен с тем, что вы высказали, — продолжал Герасим Ильич. — Но мне кажется, что вы все уводите в одну сторону. Вот у меня записано, сколько учителей, агрономов, трактористов, инженеров вышло из вашего села. Поразительно! Народ создал свою собственную интеллигенцию. У вас есть десятилетка. Но… один тополь. Понимаете? Один только тополь. Это же абсурд! Два дерева перед домом на улице, а не на усадьбе — и село изменится. Вокруг школы — сад: это уже красиво! То есть я хочу сказать, что одновременно с требованием улучшения материальной жизни, одновременно с повышением культуры полей надо учить народ жить культурно. Если этому помешала война и мешают ошибки, то это не может продолжаться долго. Будет лучше. Скоро будет. Верю! Дорогой мой! Коммунист обязан верить. Ведь так?
Но Филипп Иванович не успел ответить — помешал Николай Петрович.
— А я так скажу, — вставил он, ковыряя соломинкой в зубах. — Вы здорово поклевали друг друга. Ой, здорово! Культурно поклевали. А все-таки вы оба правы. Вам осталось только понять друг друга. А в чем соль? Да в том, что прошляпили мы, Филипп Иванович. Ты тоже виноват. Я тоже. Грязь же кругом невылазная. Вот и надо — и хлеба дать и денег… И тело мыть… и душу.
— Закончим мы вот на чем, — весело сказал Герасим Ильич. — Насчет агротехники договорились, насчет опытов договорились, а насчет деревьев — условие: в этом году посадить по два дерева перед каждой хатой. А там посмотрим. Я вам! — И он погрозил пальцем.
— «Команда дадена», — провозгласил Николай Петрович.
— Вы не обиделись? — спросил Филипп Иванович у Герасима Ильича.
— А что ж: я ведь и действительно не так уж хорошо знаю народ. Я не стыжусь учиться у людей. Вот только резковато маленько. Ну да ничего! А сам-то принял на себя вину?
— Принял. «Прошляпили».
У вагона на станции Герасим Ильич сказал им обоим:
— Итак, друзья, буду у вас частым гостем. Не прогоните?
— Это как будет называться — шефство? — спросил Николай Петрович.
— Никак это не будет называться! Я просто полюбил и вас, Николай Петрович, и село, и людей.
— Ну, в добрый час!
По дороге со станции Николай Петрович говорил:
— Ну, брат, и профессор!
— Доктор наук, не шутка!
— Э, да не в этом дело! Доктор, доктор! Ум, а не доктор. Дураку хоть всю башку науками набей до отказа, все равно ветром выдует. А тут — ум… Ничего не скажешь — человек!
— Человек, — повторил Филипп Иванович в задумчивости.
— А главное-то в чем? Да в том, что он всей своей душой чувствует ответственность. А кто, спрашивается, возлагал на него эту ответственность? Никто. Только собственное сердце.
— Да. Собственное сердце и вера в будущее.
— Приехал он — и свежий ветер принес с собой, — заключил Николай Петрович.
Как бы там ни говорили они, а Филиппу Ивановичу было не по себе. Жаль было отпускать Герасима Ильича. И что-то еще тяготило его. Что именно — догадался не сразу. Наконец всплыла в памяти угроза Каблучкова: «С тобой разговор будет особый». Филипп Иванович напомнил об этом Николаю Петровичу. Но тот посоветовал односложно:
— Плюнь.
Всегда Николай Петрович сумел находить короткие и мудрые решения жизненных вопросов, а тут ошибся, хотя и ободрил Филиппа Ивановича. Забыл он, что Каблучков — человек-ошибка, совсем не относящаяся к категориям тех, на которых мы учимся.
…А Герасим Ильич все смотрел и смотрел из окна вагона на пробегающие поля, на села и соломенные деревни. Он смотрел и думал. Думы его были беспокойными.
А в поле тянул свежий ветер, по пшенице ходили волны.
Глава одиннадцатая
КАБЛУЧКОВ В ДЕЙСТВИИ
Через несколько дней события развернулись неожиданно.
С утра Каблучков сидел в кабинете один. Он любил сидеть один, в полном убеждении, что он, Каблучков, — единственное лицо, думающее за весь район, за всех людей. Он ожидал, что его утвердят первым, был в этом уверен. У него не было даже подобия мысли, что он сидит не на своем месте. Более того, ему казалось, что почти все коммунисты района сидят не на своих местах, что надо их перестанавливать, перемещать, держать в строгости и подчинении. Это он, рассматривая «личные дела» коммунистов, придумал такие определения: «Ого! Уже два года на одном месте. Оброс. Заплесневел. Встряхнуть на другое место»; или: «Ого! Этот сросся с массами и идет у них на поводу. Переместить!»; или: «Кого рекомендуют! Ни в номенклатуре не значится, ни наград не имеет. Отказать!» К Егорову все это не подходило. Значит, Егорова надо исключать.
Все материалы для этого мероприятия он подготовил. В одиннадцать часов вечера назначено бюро. Вызван Егоров. Вызван и Галкин, как член бюро. Он сильно беспокоил Каблучкова: «Подведет, будет против».
Каблучков знал метод, который считал безошибочным. Это «метод предварительного опроса».
— Ты врага народа поддерживать не будешь? — спрашивал он у вызванного члена бюро.
— Не буду. А что?
— Ознакомься с «делом». И пойми, кто у нас сидит за пазухой.
Член бюро читал, знакомился и думал: «Три характеристики. Все доказано».
Но один из членов бюро, старый рабочий маленького ремонтного заводика, Морковин, повел себя иначе.
— Врага поддерживать будешь? — спросил Каблучков.
— Какого? — спросил и Морковин, по-нижегородски окая.
— Ну во-от тебе! Какого… Егорова!
— Егорова? Давно он перекинулся к врагам? — так же спокойно, поглаживая усы, продолжал спрашивать член бюро.
— На! Читай. — И Каблучков сунул Морковину «дело».
— Не шибко я читаю, долго буду читать.
— Сядь вон в уголке и читай, — посоветовал Каблучков, приняв слова собеседника за чистую монету.
Морковин и правда уселся в углу и стал листать «дело», предварительно свернув козью ножку.
Прошло полчаса. Морковин листал. Каблучков сидел в ожидании. Прошел час — позиция Морковина осталась прежней: сидел, молчал, шевелил листы «дела», Наконец Каблучков не выдержал, подошел и спросил:
— Ну как?
— Все правильно, — ответил Морковин, не поднимая головы, и продолжал смотреть в листы. Он даже рассматривал и оборотные, чистые, стороны: казалось, он не читал, а нюхал бумагу.
— Значит, как же? — настаивал Каблучков, уже раздражаясь.
— Все правильно, секретарь. Сочинено здорово. — Морковин наконец закрыл «дело» и подал Каблучкову.
— Значит, ты — за исключение? Голосуешь?
— Недельку бы подумать, — с деланной неуверенностью сказал Морковин. — Егорова-отца я знал, хороший человек. Филиппа тоже знаю. А вот видишь — враг. Как это так?
Каблучков забегал по кабинету.
— Так, так! — воскликнул он. — Значит, сомневаешься? На дорожку Галкина вышел? Потакать противникам партии собираешься? Ну что ж, подумай. И я подумаю.
— А правда, Каблучков, подумай-ка.
— Подумаю. И ты подумай.
— Подумаю. Подумаю. — Морковин встал, надел фуражку, повторил: — Подумаю, — и вышел из кабинета.
Каблучков открыл форточку, чтобы проветрить кабинет от махорки Морковина, увидел в окно его сутулую спину, медленно удаляющуюся в переулок, и сказал:
— Ох, уж это мне старичье!
А Морковин пришел домой, сел на пороге крыльца и задумался, опустил голову. Когда же жена, старушка, спросила: «Чего осовел?» — он ответил, невесело усмехаясь:
— Думаю. Каблучков дал команду — думать.
Так большая часть членов бюро была подготовлена «путем опроса». Двое были в отъезде. Галкина для личной беседы Каблучков не вызывал, знал, что с этим разговор будет там, на бюро.
