Дом в переулке - Искандер Фазиль Абдулович (читаем книги онлайн бесплатно полностью txt) 📗
И вот он первый раз появился на улице, на которой когда-то жил. Почему-то стыдно было проходить по ней. Может быть, потому, что многие его помнили, останавливали, грустно удивлялись, что он так вырос, а главное понимали, почему он снова здесь появился.
Он думал, что эта неловкость вскоре пройдет, но и потом, появляясь здесь, он чувствовал смущение перед старыми знакомыми.
Женщины, как когда-то в детстве, сидели у ворот и внимательно его оглядывали. В их взглядах он чувствовал то ли осуждение, то ли сожаление, словно он делал что-то неловкое, неестественное и жалкое. Казалось, они говорили ему: «Раз уж ты переехал на другую улицу, где-то там и ищи себе девушку, а сюда возвращаться глупо и бесполезно».
Такое ощущение возникало у него почти каждый раз, когда он приходил к ней. Потом он научился не обращать на него внимания, но ощущение все-таки не проходило. Вернее, проходило после того, как он захлопывал за собой калитку, и Волк, который всегда радовался его приходу, бросался ему навстречу.
За эти годы мать ее немного постарела, но была все еще стройной, подтянутой. Бабушка показалась ему такой же, как и была, только стала плохо слышать. Это была веселая, жизнелюбивая старуха. Она быстро привыкла к нему и стала называть своим женихом. Она часто вспоминала, что в детстве спасала его от какой-то болезни, но никак не могла вспомнить, что это была за болезнь. Она тоже в свое время работала врачом, но теперь была очень стара. Говорили, что она тронулась после смерти сына. Возможно, так оно и было.
Порой ему казалось удивительным, что он в тот же сад теперь входит через калитку. Но еще удивительней было чувство, будто не тогда, а сейчас он делает что-то незаконное.
Мама ее иногда просила его собрать фрукты, и он выходил в сад с Алей или с бабушкой. Влезать на старые знакомые деревья тоже было странно. Казалось, они стали совсем другими.
Старушка часто увязывалась за ним, особенно когда он собирал инжир. Она стояла под деревом и все время просила, чтобы он бросил инжир, и, когда он бросал, она испуганно замирала, растопырив подол. Иногда инжир шлепался рядом, но она его все равно подбирала и отправляла в рот. Она поедала инжиры быстрей, чем он успевал их срывать. Она их ела так, как он в детстве.
Когда он приезжал на мотоцикле, девушка выбегала на улицу с сияющими глазами в мальчишеских брюках и лихо усаживалась за ним.
Мать неизменно появлялась в окне, как во времена доктора, и что-то говорила. Наверное, предостерегала от чего-то, но за треском мотора он не слышал слов. Потом он рвал с места, и, выехав на шоссе, они летели за город.
Они летели, ломая встречный ветер, в какой-то неподвижности каменеющего восторга.
— Быстрей, быстрей! — выкрикивала она ему в спину, потому что ни разу не падала и еще не знала страха. Иногда после таких поездок они возвращались домой поздно вечером, и он, пьяный от счастья, чертил вокруг ее дома грохочущие круги, не в силах оторваться от своей счастливой орбиты, пока кто-нибудь из соседей не высовывался из окна и не швырял ему вслед беззвучные проклятья.
Они встречались почти каждый день, везде бывали вдвоем, а чаще всего у нее дома. Ее мама встречала его с ровной доброжелательностью, и он не знал, догадывается она или нет о том, что они целуются. Она вела себя так, будто все время хотела сказать: ничего не случилось. Он не знал, хорошо это или плохо. Он был благодарен ей за такт, но все-таки это его тревожило.
С тех пор как они стали встречаться, он заметил, что думать о ней для него стало так же естественно, как думать вообще. Иногда ему казалось, что она ему ближе и понятней, когда ее нет рядом. Но это бывало редко.
Несмотря на все эти мелкие тревоги, он чувствовал в себе какую-то пьяную легкость, и каждый день казался ему тайным праздником, и каждый день он просыпался с таким чувством, какое бывало в школе в начале каникул, когда праздник уже начался, но еще весь впереди. Ложась спать, он иногда боялся, что однажды проснется и этого не будет, но утром, еще не проснувшись, чувствовал, что оно здесь.
Осенью подошло время идти в армию. Он пришел попрощаться с ее родными. Мама ее все так же спокойно и благожелательно выслушала его и просила обязательно заходить, как только он вернется.
— Конечно, — сказал он и почувствовал, что приглашение это его кольнуло, но он не разобрался, почему оно было ему неприятно. Не оставалось времени. Узнав, что он уезжает, бабка отозвала его и попросила в последний раз нарвать ей инжиру. Он залез на дерево и стал бросать ей последние осенние плоды. Они уже переспели и торчали на ветках, обнажив изъеденную птицами кроваво-красную мякоть. Над ними кружились насекомые, и, прежде чем сорвать инжир, ему приходилось отгонять злых полосатых ос. Бабка все так же ловила плоды в подол, потом жадно запихивала их в рот и съедала раньше, чем он успевал сорвать следующий.
— Береги себя, — сказала она, глядя вверх в ожидании очередного инжира. И вдруг добавила: — А то убьют, как моего Павлика.
Так звали ее сына. «Совсем спятила, — подумал он. — Ведь доктор умер дома, его никто не убивал».
— Я готова, — сказала Аля и вышла в сад нарядная, тонкая, праздничная. Вот так она выходила в сад, где он ее ожидал, когда они собирались в гости или в кино. Он быстро слез с дерева.
Она провожала его на вокзал вместе с собакой и выглядела оживленной. Может быть, ей казалось, что разлука — это тоже продолжение любви. Продолжение незнакомое и потому интересное.
Волк выглядел грустным и растерянным. Толпа незнакомых людей на вокзале, музыка, пение, крики — все это сбивало его с толку, и Волк испуганно прижимался к их ногам.
Перед самым отходом поезда многие ребята целовались со своими девушками, и получалось так, что и им надо было поцеловаться на прощание, но они оба не смогли преодолеть неловкости, потому что на людях они никогда не целовались.
Поэтому он облегченно вздохнул, когда поезд тронулся, и, подхватив свой вещмешок, вскочил на подножку. Кто-то взял у него вещмешок и бросил в тамбур, а он стоял на подножке, ухватившись за поручни, и смотрел в ее сторону, стараясь слиться с общей, немного искусственной, нервной раскованностью уезжающих ребят, и, не умея слиться с этим вокзальным весельем, досадовал на себя.
Поезд набирал скорость. Он в последний раз увидел ее в толпе. Ему показалось, что лицо ее опрокидывается. Он чувствовал, что она его все еще видит. На мгновение вокруг нее раздвинулась толпа, и он заметил собаку. Она сидела у ее ног и слепо смотрела вслед уходящему поезду. Он подумал, что собаки всегда так вот, слепо смотрят вдаль, когда стараются разглядеть что-то неразличимое. Почему-то он пожалел, что Волк его уже не видит.
Она ему писала длинные нежные письма. Писала, что они с Волком страшно скучают. Писала, что в городе тоска, нечего делать, и она кое-как готовится поступать в институт.
На следующее лето она уехала в другой город поступать в институт, и он ждал результатов, но она не писала, а потом он получил от нее письмо, когда она уже возвратилась домой. Она ему писала, что пыталась поступить в медицинский институт, куда ее никогда не тянуло, но мама ее уговорила, потому что медицина их фамильное призвание. Она срезалась на химии и теперь вернулась домой, и у нее еще один год пропадает, а ведь могла поступить здесь в педагогический институт, хотя и учительница из нее, наверное, будет никудышная. И наверное, она неудачница и ничего из нее не выйдет, а ему еще целых два года служить.
Потом она стала писать реже, и переписка заглохла, а через несколько месяцев ему написали, что она вышла замуж за молодого врача, приехавшего работать в их город.
Днем еще было ничего. Но по ночам он опять и опять растравлял себя мучительным: почему? Почему так случилось?
И во все время службы он продолжал думать о ней, и боль никуда не уходила, и он злился на нее за это, и все-таки продолжал думать о ней, а иногда боль выплескивалась с такой физической силой, что он ощущал ее, как приступ тошноты.
