Неизвестные солдаты, кн.1, 2 - Успенский Владимир Дмитриевич (книги онлайн без регистрации .TXT) 📗
Страна завоевана, бой кончен. Что оставалось делать побежденным? Надо продолжать жить дальше, приспосабливаясь к новым порядкам, подчиняясь новой власти. Но эти люди, населявшие свои старые деревянные домишки, думали как-то иначе. Они отгородились от немцев глухой стеной. Они чего-то ждали, во что-то верили вопреки здравому смыслу. Их молчаливая, даже не проявлявшаяся активно вражда пугала и раздражала Крумбаха. Его власть здесь висела в воздухе, не имея опоры.
Даже такие, как эта женщина, которые, казалось, с радостью должны были встретить освобождение от притеснений большевиков, даже они не желали признавать немцев. Пятеро полицаев и старосты, которых удалось завербовать тут, не шли в счет. Это были люмпены, служившие ради денег и выгоды; они готовы были служить любому, кто заплатит больше.
Казалось, новая власть установилась прочно. Уже вошло в привычку не появляться на улице после шести часов, уже не пугали жителей приказы, грозившие смертной казнью за нарушение установленных порядков. Каждое утро открывался магазин Кислицына. Началось восстановление электростанции. После Нового года немцы намеревались открыть кинотеатр.
Но с середины декабря из дома в дом поползли обнадеживающие слухи: на фронте фашистам приходится плохо. Поговаривали, что ночью пролетал за рекой наш самолет, сбросил листовки, в которых написано: Красная Армия наступает и бьет немцев.
В воскресенье Славка возвратился с базара веселый и возбужденный. Прямо с порога выпалил новость: оккупационных марок больше никто не берёт, зато опять пошли в ход советские деньги. Торговки принимают их даже охотней, чем вещи.
– Неужто так! – обрадовалась Марфа Ивановна. – Несладкая, значит, у немцев жизнь началась… Недаром Анисья рассказывала: по шаше целую ночь пораненных в машинах везли… Народ всегда все наперед знает.
– Мы вот тоже народ, – улыбнулась Ольга, глядя на раскрасневшуюся бабку. – А мы ничего не знаем.
– Зато людям известно, – упорствовала Марфа Ивановна. – Ты не спорь со мной, умная больно стала, – махнула она рукой. – Говоришь чего зря, а Николка-то вон опять в пеленках поплыл… Ну, иди ко мне, иди ко мне, гулюшка, ясочка ты моя, – наклонилась она над ребенком.
Николка пялил на нее глаза, морщил безбровое личико и пускал пузыри.
Ребенок был очень спокойный и не доставлял Ольге особых забот. Да и помощников у нее хоть отбавляй. У Антонины Николаевны проснулась вдруг к внуку ревнивая любовь. Возилась с ним все свободное время, утверждая, что он – вылитый Игорь, вылитый первенец ее, о котором изболело сердце. Подпускала Ольгу только кормить, а если бы могла, кормила бы, наверно, сама. У Марфы Ивановны тоже одна страсть – повозиться с Николкой. Даже Славка и тот с удовольствием качал люльку – интересно было смотреть на нового человека.
Ольга ходила на базар, гуляла с Людмилкой, расчищала снег во дворе. Она не испытывала того ревнивого чувства к своему сыну, какое бывает нередко у молодых матерей. Рождение ребенка вселило в нее уверенность. Движения стали более плавными, горделивой и неторопливой сделалась ее находка. Не угасая и не вспыхивая, ровно горела в ней спокойная радость: теперь всю жизнь будет с ней сын, частица ее самой, которую никто не сможет отнять у нее. Пусть тешатся с ним Антонина Николаевна и Марфа Ивановна, пусть играют, пеленают, купают, если это доставляет им удовольствие. Ей не жалко. Сын-то ведь ее и ничей больше.
За ребенка она не тревожилась, с ним все благополучно. Ольга думала о себе: что делать дальше? Вызов в комендатуру очень взволновал ее. Теперь немцы не оставят ее в покое. Она откажется два, три раза, а что потом? В конце концов они могут просто арестовать.
Трудно было решить самой, как поступить. Она написала записку Григорию Дмитриевичу, жившему в Стоялове. Через несколько дней Василиса принесла ответ.
Григорий Дмитриевич оросил не расстраиваться и не нервничать, чтобы не пропало молоко. Может быть, все еще обойдется. А если очень уж привяжутся фашисты, надо идти работать. Он верит Ольге. А свой человек в комендатуре всегда пригодится.
Ольга вновь обрела душевное равновесие. В ней совершенно исчезла робость перед немцами. Теперь, если это привяжется к ней, она могла потребовать, чтобы ее немедленно отвели в комендатуру. И она была уверена, что этот красноносый обер-лейтенант всегда вступится за нее.
В полдень на дороге, круто спускавшейся с горы, появилась черная, шевелящаяся лента. Она быстро приблизилась к городу, сползла в овраг. Через час вся главная улица была заполнена сотнями повозок. А с горы спускались все новые обозы и толпы пешком идущих солдат.
Это были совсем не те немцы, какие проходили через город два месяца назад.
Отощавшие лошади с трудом тащили громоздкие фуры на высоких колесах. Солдаты плелись без строя. В них не было самоуверенности и презрительного высокомерия. Крикливые, раздражительные, они напоминали злых осенних мух, но, странное дело, жители боялись их гораздо меньше, и солдаты чувствовали это. Они спешили, останавливались в домах ненадолго. И теперь уже не заходили по одному, а сразу по нескольку человек. Немцы не требовали больше «яйки» и «млеко», а просили только «клеб». Или вообще ничего не просили. Сами обшаривали полки, сами лазили в погреба. Если не находили ничего лучшего, варили картошку и ели ее, макая в соль.
У нерадивых хозяек, не запрятавших добро в тайники, забирали все, что попадалось под руку: валенки, бабьи шубы, рубахи, кальсоны, женские трусы и одеяла. Тут же переодевались, без стеснения сбрасывая с себя грязное белье.
Дом Булгаковых стоял в стороне от шоссе. Немцы заглядывали редко. Забегали, шарили по сундукам и уходили ни с чем – бабка знала, как и что надо прятать.
На третий день отступления въехала во двор Булгаковых зеленая повозка, нагруженная канистрами. Сопровождали ее четверо солдат. Марфа Ивановна встретила их на пороге, осмотрела критически с ног до головы. Они прыгали перед ней на снегу замерзшие, хлюпающие носами. Один, тощий и юркий, попытался проскочить в дверь мимо бабки, но она крикнула грозно:
– Куда прешь, зараза?
И немец присмирел, просительно забормотал что-то. Марфа Ивановна провела солдат на кухню. Указала на дверь в комнату, погрозила пальцем и распорядилась:
– Устраивайтесь тут, а в горницу – ни ногой! Понятно вам, черти вшивые?
Антонина Николаевна, как и прошлый раз, отсиживалась с детьми в старой половине дома. Но Ольга сидеть взаперти решительно отказалась. Ходила по комнатам, помогала бабке готовить ужин. Бросала на немцев такие холодные, презрительные взгляды, что те отворачивались.
У тощего юркого солдата было обморожено ухо. Марфа Ивановна, сжалившись, дала ему гусиного сала. Пожилой и самый тихий из всех солдат то и дело приподнимал край повязки на левой руке, болезненно морщился. От руки шел мерзкий запах. И над ним сжалилась бабка, достала марганцовки и налила в таз теплой воды, промыть рану. Немец смущенно и благодарно улыбнулся ей.
Потом Марфа Ивановна накормила пришельцев жидким картофельным супом, выдав каждому по куску черствого хлеба. Солдаты ели жадно и торопливо. А наелись – и отяжелели, осоловели в тепле. Трое завалились спать на постеленную им дерюгу, а четвертый, с обмороженным ухом, долго еще сидел в одних подштанниках возле стола, подносил к лампе рубаху, с хрустом давил вшей.
– Плёхо, матка, плёхо, – бормотал он.
– Ишь ты как запел, паразит-анчихрист, – улыбаясь, отвечала ему Марфа Ивановна, стоявшая у двери, сунув под фартук руки. – Мало еще тебе накостыляли. Еще так припекут, что волком взвоешь. Чтоб тебе в сугробе околеть, псина вонючая, чтоб тебе воши брюхо прогрызли, дурноеду поганому!
Солдат, улавливая в голосе старухи сочувствие, кивал сокрушенно и повторял с горечью:
– Плёхо, плёхо, матка, отшень плёхо.
Ольга за стеной давилась смехом, уткнувшись лицом в подушку. Славка, зараженный ее весельем, прыскал в кулак и восторженно дрыгал нотами.
