Глухие бубенцы. Шарманка. Гонка (Романы) - Бээкман Эмэ Артуровна (полная версия книги txt) 📗
Моя нога дрожит на тормозе, мотор чихает; я вдруг забыл, что надо делать, чтобы включить передачу заднего хода.
Неужели я уже ни на что не способен?
Голова не варит.
Но ведь руки тоже обладают памятью.
Правая рука нащупывает переключатель скорости и автоматически делает какое-то движение. Я верю своей руке и снимаю ногу с тормоза. Хотя на самом деле мне, пожалуй, все равно, в какую сторону начнет двигаться машина — навстречу небытию или жизни.
Вода отступает. Кто-то словно оттаскивает кратер в сторону. Задние колеса грузовика наталкиваются на какое-то препятствие.
И снова правая рука догадывается, что ей надо делать, и поворачивает ключ зажигания.
Я выхожу из машины. Земля плывет перед моими глазами.
Плачущая Флер утыкается лицом мне в плечо.
Остальные окружают меня, размахивают руками, громко и возмущенно что-то говорят, похоже, собираются отколошматить меня как следует.
Неужели им не стыдно так галдеть? Стояли бы себе молча, понурив головы и думали о погибшем Майке. Они же продолжают кричать, отдирают от меня безудержно рыдающую Флер, трясут меня, перед глазами мелькают их руки. Я ничего не чувствую. Возможно, они колотят меня. Пусть колотят, если им хочется. Я устал и опускаюсь на землю.
Покрасневшие глаза Флер на миг оказываются совсем близко. Ее горячие обветренные губы касаются моего ледяного лба.
Я сижу, остальные отходят. Их притягивает кратер. Ах, вот оно что! Я бы до этого не додумался. Они идут гуськом вдоль вала, на ходу нагибаются, поднимают что-то и бросают в воду. Бросают вслед ушедшему горсть земли.
Тотчас же в сердце закрадывается беспокойство.
Вода может начать прибывать.
Начинаю засыпать землей то место, где мы прокопали вал.
Тяжелая работа постепенно возвращает мне равновесие, я прихожу в себя. Остальные тоже взялись за дело. Мы должны немедленно восстановить защитный вал вокруг кратера. Мертвая вода коварна и опасна.
Мы хотим остаться в живых и должны быть начеку.
Мое сердце дрогнуло от жалости, я не знал, как поднять дух Флер; и не постыдился сделать то, что мог и умел. Я зачерпнул из ведра пригоршню воды и брызнул ей в лицо. Это было приятно, капли холодили, и Флер расслабилась. С закрытыми глазами она откинула назад голову и несколько раз глубоко вздохнула, словно готовилась погрузиться в прохладное море. Я налил воду в ковшик и окатил ей ноги.
— Роберт, — тихо произнесла Флер. — Знаешь, на самом деле мы лучше, чем хотим казаться. Только нам все время что-то мешает. В последнее время я постоянно думаю о своих близких и никак не могу понять, отчего все они так неправильно жили. Не оттого ли, что чудовищно быстрое развитие цивилизации требовало от нас дани и мы из жадности отдавали самое плохое, что у нас было, обезображивая таким образом лицо сегодняшнего мира. За скаредность приходится расплачиваться, мы бессильны перед тем количеством злодеяний и пороков, которые наваливаются на нас. Нас превратили в трусов, и нам не остается ничего иного, как принять участие во всеобщей жестокой игре. Мы делаем вид, что все и должно быть именно так, как оно есть. Знаешь, мой дедушка Висенте, который всю жизнь стремился стать политиком, открыто участвующим в политической жизни, остался всего-навсего советником за сценой, правда, талантливым, умевшим на основе какого-то момента экономической жизни прогнозировать безработицу, волнения и смену власти, — я тебе о нем рассказывала, они оба с Луизой были легкомысленными чудаками, только один в государственном масштабе, а другой в семейном; так вот мой дедушка Висенте обычно говорил: в уничтожении живого люди играют роль некоего усилителя. Я никогда не понимала этого высказывания, мне казалось, что дедушка слишком умен, чтобы говорить доступным языком, но теперь я, кажется, стала что-то соображать. Все мы в какой-то мере повинны в уничтожении, именно за это и несем наказание.
Я слушал Флер; ее такой бесцветный и усталый голос, казалось, робко и боязливо стучался в дверь моего сознания, но я не хотел открывать эту дверь ее мыслям; согласно всем правилам логики я должен был жгуче ненавидеть обитателей колонии, и в том числе Флер — проклятые дорожные убийцы! Им подобный убил мою жену, незабвенную Урсулу; в свое время, потрясенный горем, я готов был задушить преступника, который по небрежности, в состоянии дурмана, утратив чувство опасности, погубил человека.
На суде свидетель рассказывал, что такси, совершившее аварию, привлекло к себе внимание: дважды меняло ряд, перед самым носом у других машин пересекло разделительную полосу и свернуло направо, наперерез автобусу, прибавило скорость и помчалось вдогонку за идущей впереди машиной, пристроилось у нее на хвосте — на дорогу выбежала собака, машина резко затормозила, и такси врезалось в нее. Скрежет металла и брызги стекла. Шофер такси вылез из машины, даже не взглянув на пассажира, достал из кармана жевательную резинку, содрал с нее обертку и сунул в рот несколько штук разом. Вероятно, беспокоился, как бы не почуяли запаха спиртного. Когда на место прибыла «скорая помощь», врач сказал, что женщина, ехавшая в такси, скончалась — перелом шейного позвонка.
Судья прервал поток слов очевидца: в их распоряжении имелся акт экспертизы.
Мне бы на чем свет стоит проклинать здешних заключенных, желать им страшного возмездия за погубленные человеческие жизни, я же, согнувшись, лью воду на ноги Флер, и мне приятно, что кожа розовеет и Флер начинает шевелить пальцами.
Где-то на задворках моего сознания вертятся слова, сказанные дедушкой Флер, — в уничтожении живого люди играют роль некоего усилителя. В душе я презрительно смеюсь над сентенцией старика: этак можно найти объяснение чему угодно. Ходячая фраза злополучного политика оправдывает или по меньшей мере извиняет преступления — наверно, мы достигли такого этапа развития, на котором пытаются сгладить любой акт насилия, словоблудием научились пользоваться как средством одурманивания.
Словно уже и не существует правильных объяснений, настоящей боли и решимости. Ставить с ног на голову и развенчивать какую угодно этику и мораль вошло в моду. Все мы должны углубляться в сложность взаимосвязей; ярое осуждение чего бы то ни было — признак примитивного мышления. Мы только и делаем, что углубляемся, а углубление это уже наполовину понимание, наполовину прощение. Вдруг мы уже не способны отличать зло от добра.
— Роберт, что ты думаешь о том, что я тебе сказала? — умоляющим голосом спрашивает Флер.
— Все горазды оправдывать свои слабости, — бормочу я себе под нос. Хочется добавить: и все же вы безответственные негодяи — но я молчу, ведь и я не отличаюсь твердостью духа и не добиваюсь, чтобы правда восторжествовала, хотя бы для кого-то из этих живущих в забытом богом месте людей. Я молчу, точно воды в рот набрав, и вытираю протянутым мне полотенцем ноги Флер.
И тут же меня охватывает досада, я швыряю полотенце Флер, сую руки в карманы, поднимаю плечи, словно собираюсь ринуться в драку, и размашистым шагом иду к водопроводной трубе. Коренные жители колонии, преступники, должно быть, уже успели окатиться водой, теперь и свободному человеку не мешает смыть с себя пыль и пот. Вероятно, в наши дни уже повсюду действует парадокс: человек, не лишенный законом никаких прав, остается в тени всяких преступников и злопыхателей и дожидается своих благ, стоя последним в очереди. Вдруг останутся какие-то крохи? Тем, кто жалуется на притеснения, придется гарантировать человеческие права вне общей очереди — не то поднимут шум.
